– Ну елки-палки, высший класс, инфаркт можно схлопотать!

Валентин, улыбаясь, смотрел на нее. Подняв две руки, демонстративно похлопал ей в знак одобрения. Она поняла, что он по-прежнему не знает, кто она.

«Почему? Почему ты не узнаешь меня?» – хотелось ей закричать. Катя выпрямилась и подошла к кровати.

– Вставай, друг, ты свое получил – проваливай! Я твоим дружком займусь. Наедине...

Верзила сел, удивленно посмотрел на нее, затем на Валентина.

– Валька, так не пойдет! Мы же вместе хотели загудеть...

– Я сказала, убирайся отсюда, – грубо крикнула Катя.

Валентин молча, словно его это не касалось, продолжал сидеть за столом.

Верзила еще что-то канючил, жаловался на неверных друзей, на свою жалкую судьбу, но все-таки оделся и, уходя, подмигнул Валентину:

– Ну держись, она такое выделывает...

Валентин внимательно смотрел на Катю. За те восемь лет, что она его не видела, он изменился. Две длинные морщины вокруг рта, раньше еле заметные, теперь углубились и придавали лицу некую медальную значительность. Он отрастил волосы и, словно мафиози из итальянского фильма, зачесывал их гладко назад. Тогда он казался ей гигантом, а теперь перед ней сидел худой мужчина, судя по всему среднего роста, лет тридцати пяти, с тяжелым насмешливым взглядом и слегка сутулой спиной.

Ну что ж, Катенька, вот и на твоей улице праздник! – подумалось ей. – Гуляй, девочка. Вспомни годы слез, побег из дома, унижения, голод, избиения, крики по ночам, чувство вины, обиду, тяжелой ношей преследующую тебя каждый день. Свое развращенное, слишком рано приученное к наслаждениям тело, которое ты пыталась наказать, валяясь с грязными бродягами по параднякам. Вот он перед тобой, твой мучитель! Твой бог! Твоя детская любовь! Сегодня ты можешь делать с ним что хочешь, радуйся, Катенька!

Но веселиться не хотелось. Она двинулась к стулу, Валентин поймал ее за руку и резко потянул к себе. Он целовал ее в шею, грудь, крепко прижимая большими ладонями к себе. От него пахло как прежде, и от этого знакомого запаха Катя ослабела. Сколько лет она мечтала оказаться в его объятиях, как часто хотелось почувствовать силу и твердость его рук, ощутить боль и сладостное головокружение от его настойчивой и жаркой ласки! И сколько она плакала, думая о том, что этого никогда не случится.

Катя закрыла глаза. И снова его губы, его пальцы, как много лет назад, делали с ней что хотели, и она, уже ни о чем не думая, погрузилась в это странное слияние прошлого и настоящего.

Я вернулась в гостиницу около пяти. Дэвида в номере не было. Дежурный, молодой индус с чалмой на голове, сказал, что работает с трех часов дня, и с тех пор не видел, чтобы мой «брат» выходил. Значит, он ушел раньше, но куда?

Наверное, на пляж, решила я и, приняв душ, легла.

То, что сегодня произошло у нас с Валентином, озадачило меня. Мне было приятно его внимание, минутами казалось, что он всерьез увлекся мною или действительно, как сам часто повторял, соскучился. Я лихорадочно обдумывала, как спросить о паспортах, несколько раз даже отвечала невпопад. Он сразу серьезнел и интересовался, что меня беспокоит. Вот тут-то бы и рассказать ему о Дэвиде и о побеге, но я не решалась, потому что никак не могла придумать мало-мальски правдоподобную историю, оправдывающую мое безумие. А если ему признаться в любви к семнадцатилетнему сыну моего мужа – неизвестно, как он к этому отнесется.

В наши дни тринадцати-четырнадцатилетние мальчишки и девчонки занимаются сексом почти открыто, родители закрывают глаза на это. А оральный секс среди продвинутых американских подростков вопринимается как норма. Ни у кого, кроме моралистов, это не вызывает особого порицания. В школах открыто выдают презервативы, тем самым узаконивая секс между несовершеннолетними. Но если кто-то узнает, что тридцатилетняя женщина спит с семнадцатилетним мальчишкой, общество сочтет ее преступницей и постарается посадить в тюрьму! При этом государство шестнадцатилетним в некоторых штатах позволяет получать водительские права, считая этот возраст достаточно взрослым, а в восемнадцать лет берет на службу в армию. То есть для того, чтобы убивать, они достаточно взрослые, а для того, чтобы любить – еще не доросли! Ханжеская страна!

Надо подождать, успокаивала я себя. Вернусь в гостиницу, в спокойной обстановке все обдумаю и при следующей встрече попрошу. Кого-кого, а Валентина такого рода «порок», как связь с несовершеннолетним, не будет шокировать. Хотя люди с годами меняются, и, как известно, что позволено Юпитеру, не позволено...

Когда мы лежали в его огромной спальне на широченной старинной кровати с балдахином и он расслабленно затих, прижавшись щекой к моему животу, я спросила:

– Ты хоть немного любил меня... тогда?

Он помолчал, затем тихо переспросил:

– Тогда... любил ли я тебя? – и замолчал.

Пауза была настолько долгой, что я думала, он уже забыл о вопросе.

– Да. Любил... – вдруг задумчиво произнес он. – Но узнал об этом только здесь. И не сразу. Когда я возвращался домой после ночи за баранкой такси, долго не мог уснуть. Как усталая лошадь. Меня душила злоба: Америка оказалась совсем не такой, какой я себе ее представлял. Здесь на Брайтоне я снял студию, куда приволок с мусорки два матраса и стул. Это все, что было в этой комнате, которую я называл своим гробом. Комодом для белья мне служили четыре чемодана, с которыми я приехал. Туда я сваливал чистую и грязную одежду. С утра яркое солнце светило мне прямо в глаза, у меня не было сил и желания купить занавески. Но не это было главное, нищета меня не пугала, я знал, что это временно. Другое доводило меня почти до слез: я не привык так тяжело работать. От усталости я ненавидел Нью-Йорк, людей, себя – идиота, который придумал авантюру с отъездом. Вот в такие тяжелые предрассветные часы я вспоминал Москву. И тебя. И какое у тебя всегда было прохладное и бесконечно длинное тело, когда я его целовал. Мне уже было не так жарко, перед глазами останавливалось мелькание домов и улиц, которые я проехал за ночь. Мысли о тебе заменяли мне снотворное и молитвы. С твоим именем я засыпал, с ним просыпался. Тогда мне хотелось, чтобы ты была рядом... И тогда я тебя любил.

Он замолчал, затем отодвинулся и перевернулся на спину. Я увидела его глаза, они были печальными и влажными. На щеке, которой он прижимался ко мне, горело розовое круглое пятно.

– Я мог позвать тебя сюда, ты бы примчалась, – глядя куда-то в потолок, продолжил он. – Наверняка, я был в этом уверен. Но это был тяжелый период, я был в говне, а ты жила в другом мире, где знала другого Вальку. Если бы ты увидела меня тогда, потеряла бы ко мне интерес. А мне так нравилось, что ты меня любила...

Он замолчал. Я вспомнила свои первые годы в Нью-Йорке. Если бы кому-то удалось заснять мою тогдашнюю жизнь на пленку и показать мне перед отъездом, я бы никогда не решилась эмигрировать.

Возможно, ты и прав, и я разлюбила бы тебя, не совладав с неустроенностью новой жизни. Никому не дано знать, что с ним могло бы произойти, если бы события развивались по-другому. Но когда ты неожиданно исчез, я очень страдала. Я так тебя любила, что предпочла бы быть с тобой в нищете и унижениях иммиграции, вместо боли и обиды, мучивших меня еще много лет.