На мосту что-то происходило: захлебнулась обморочным воем сирена, милицейский свисток коротко взвизгивал, будто резал воздух злыми трелями.

– Отчаянье, понимаешь! Насмешка судьбы! Как тот грабитель, всадивший нож в спину ювелиру и счастливо ушедший от погони по головокружительным карнизам и ночным крышам, ты наконец в своей тайной берлоге алчными руками вываливаешь из черного мешка награбленные сокровища и обнаруживаешь, что они – ржавые гвозди и битое стекло. Как тебе такой оборот?! Ты рыдаешь, ты воешь. Ты раздавлен. А в небесах циничные херувимы хохочут павианами: тебя предупреждали, будь осмотрительней в своих желаниях – ведь они могут исполниться! Капкан, капкан, капкан…

Он несколько раз повторил слово, оно потеряло смысл, превратившись в шаманское заклинание.

– Капкан! Вот тут он. – Дядя Слава шлепнул ладонью себя в лоб, засмеялся. – Все беды и препоны нам видятся исключительно как козни внешнего мира – дурак-начальник, кретин-сосед, дрянная погода, маленькая зарплата. Исправить эти неполадки, и все – живи не хочу! Представляешь, что стало бы с нашим миром, взбреди богу блажь выполнять все наши желания?

Он снова засмеялся, невесело покачал головой.

– Мне даже показалось, что я того… Чокнулся. Сбрендил, понимаешь. Дикое ощущение, будто внутри тебя живет кто-то еще. Живет-живет… И он, этот зоркий критик и чуткий рецензент, мастак-матерщинник, зануда и истерик, следит за каждым твоим шагом, за малейшим изгибом твоей мысли, за тончайшей фрустрацией твоего настроения. К тому времени я уже на ней женился, так он начал мне всякие идейки подбрасывать… Бывало, проснешься среди ночи, она рядышком сопит себе беспечно, тихо пройдешь на кухню… А у меня там набор ножей, «Золлинген». Достанешь и любуешься сталью в темноте.

Он застыл и замолчал, точно припоминая что-то.

– Лариска меня спасла. Лариска… Если б не она, даже и не знаю, каких дров наломал бы педант-очернитель, разлюбезный мой двойник. По краю водил, мерзавец, по самой кромке… Мы как раз в Пицунде отдыхали. Ольга за буйки уплывет, далеко, совсем не видать. Любила она, понимаешь, на закате искупаться. Что стоит поднырнуть, да за ноги вниз… Вот именно – пустяк, чепуха. И вот с такой чернотой в мозгах лежу я на пляже, и тут из воды выходит Лариса. Пошлое сравнение, но лучше ведь не сказать: как Венера из пены морской. Тут-то у меня будто пелена спала с глаз, понимаешь? Я ж ее за пацанку, за сопливого подростка с разбитыми коленками держал, за ненужный довесок к вожделенной мамаше. Знаешь, как в праздничный набор непременную гречку суют или еще какую-нибудь дрянь. А тут – бац! – будто прозрел: богиня!

Он опустил футляр со шприцем на антрацитовый кафель итальянского производства. Где-то в глубине дома скрипнула половица, наш дубовый паркет к лету рассыхается и начинает петь на все лады. Я услышал быстрые шаги. Дядя Слава сонно повернулся на звук, вздрогнул и зачарованно шепнул в молитвенном ужасе:

– Богиня…

Я запрокинул назад голову, пытаясь оглянуться. Дальнейшее мне показывали вверх тормашками и в каком-то ускоренном темпе, вроде тех старых немых фильмов, где между замахом руки и пощечиной нет промежутка.

В опрокинутой вселенной дверь в гостиную была распахнута настежь, по сумрачному коридору уже неслась стремительная тень, на пороге кухни она вспыхнула и воплотилась в Ларису. Дядя Слава вскочил, хрустя битым стеклом, подался к ней. Лариса увернулась, отступив назад, вскинула руки, как птица, и я услышал звонкий звук обнажаемой стали. Этот острый бритвенный «вжи-и-иик». Удара я не увидел, дядя Слава своей спиной загородил весь вид. Клинок пробил тело насквозь. Сияющее острие французской сабли, подаренной моему деду самим Де Голлем, аккуратно распоров ткань куртки, торчало между лопаток.

Лариса выдернула клинок.

Тело, точно утратив стержень, тут же обмякло, дядя Слава как бы нехотя опустился на колени и, чуть повременив, начал лениво валиться на бок. Голова деревянно стукнула в кафель. Его лицо, удивленно восторженное, с плавно, как у куклы, закатывающимися глазами, оказалось в двух шагах от моего. Он замер, губы застыли в ухмылке, жутковато скаля мелкие щучьи зубы. В нос ударила одеколонная вонь, я отодвинулся и, волоча за собой прикованный стул, попытался встать. Лариса, сжимая саблю в правой, а ножны в левой руке, нырнула головой в раковину. Ее рвало, в промежутках она всхлипывала и шумно, по-детски, шмыгала носом.

Ключа на столе не оказалось. Я бесцельно обвел глазами кухню, нагнулся: черный пол сиял битым стеклом, точно Млечный Путь в зимнюю ночь. Из-под безнадежно вывернутой ладони неподвижного дяди Славы, молящей кого-то о чем-то (наверное, о милости божьей, о чем же еще), вытекла струйка темной и густой, как вишневый сироп, крови. От варварской красоты смерти и разрушения, от красного на черном, от бриллиантового калейдоскопа стеклянных брызг я застыл и вдруг зарыдал в голос.

Да, мы убили его.

Но не было ни жалости, ни раскаянья, не было и страха. На меня душной тяжестью внезапно обрушилась страшная усталость, а вслед за ней навалилась необъяснимая тоска. Беспросветная, как ноябрьский дождливый вечер. Безысходная, как последняя молитва висельника.

Мы убили его – ведь ты об этом и мечтал! Не жду радости, но хотя бы вздох удовлетворения. Или выдох! Так нет – ничего, кроме апатии и пустоты. Я выл, захлебывался слезами, я ревел, как брошенный в чаще ребенок. При этом душа, или что там у меня вместо нее, наливалась черной, вроде болотной жижи, тягучей отравой. Тяжелая муть тянула вниз. Мне тоже захотелось вот так же скрючиться на полу, заткнуть уши, зажмурить глаза.

Уснуть, забыться, видеть сны – как рекомендовал тот студент Виттенбергского университета. И как все переплетено, скажите на милость! Ведь только собственное невежество позволяет нам безнаказанно пожимать плечами, отрицая очевидные связи, причины и следствия.

Кстати, именно в то время, когда датский принц изучал юриспруденцию, там же, в Виттенберге, преподавал великий реформатор христианской церкви Мартин Лютер. Вполне возможно, Гамлет посещал и его лекции. Другим профессором числился знаменитый художник немецкого возрождения Лукас Кранах. От третьего имени по спине бегут мурашки, но я все-таки назову его: доктор Иоганн Георг Фауст. Знаменитый астроном, чернокнижник и некромант. Бесстыжий содомит и отъявленный атеист. Рискну предположить: приятели принца, неразлучная пара исполнительных порученцев, Розенкранкц и Гильденстерн, несомненно, посещали лекции этого профессора. От которого рукой подать до той силы, что вечно желает зла, но вечно творит благо.

Снова что-то приключилось со временем: понятия не имею, сколько секунд или столетий заняло мое путешествие по лабиринтам шекспировской истории – «Ничуть не сын и далеко не милый», невероятным образом оказавшейся шаблоном для нашей неуклюжей московской трагедии. И хоть отравы не было на стали, клинок отправился по назначенью, и Клавдий, дядя, был сражен пусть и не принцем, но ребенком собственного брата. И мне осталось повторить вслед за Офелией: «Вот маргаритка; я бы вам дала фиалок, но они все увяли, когда умер мой отец».