На лестничной клетке не было никого. Только с нижних этажей кисло тянуло сигаретным дымом. Лариса закрыла входную дверь. Тихо ступая рядом, она поглядывала на меня с настороженным ужасом, точно я тащил на себе поднос, уставленный богемским хрусталем.

Равновесие, главное, сохранять равновесие. Еще подумал, что легче было бы тащить его наверх. Не легче, проще. Осторожно ставил ногу на ступеньку, медленно переносил вес, делал шаг. Кровь приливала к голове, пятнистый крап ступеней – бетон с белой каменной крошкой – напоминал серую любительскую колбасу, от этой мельтешни рябило в глазах и подташнивало. Впрочем, мутить могло и от другого, причин было хоть отбавляй.

Лариса ступала беззвучно, как матерый индеец-разведчик, вышедший на тропу войны. Шарканье моих шагов отдавалось шершавым эхом и уносилось в темный пролет лестницы, закручивающейся бесконечно, точно на гравюре Эшера. От пота щипало глаза, я остановился и шепотом попросил Ларису вытереть мне лицо; платка не оказалось, она бережно, как сестра милосердия, стерла пот ладонью – все это в пролете между шестым и пятым этажами. Внизу, прямо под нами, грохнула дверь, кто-то, покашливая, вышел на лестничную клетку. Лариса так и застыла с ладонью у моей щеки; я вспомнил ее рассказ про «живые статуи» – вот уж действительно занятная скульптурная композиция: влюбленные с трупом.

Снизу послышались голоса, мужской и женский. Слов было не разобрать, говорили тихо, да и эхо превращало разговор в монотонный бубнеж. Я привалился плечом к стене, спина затекла, задранные руки онемели и налились колючей болью. Внизу закурили, потянуло сигаретным дымом; судя по тону, разговор стал переходить в разряд выяснения отношений. Похоже, мы здорово тут застряли.

Рубаха прилипла к ледяной спине. Я не рискнул опустить мешок, боялся шума. Еще больше боялся, что не найду потом сил взвалить майора снова себе на горб. Лариса смотрела на меня горестно, с участием и состраданием: так добрый хозяин глядит на своего хворого пса, стараясь хоть часть боли всосать в свою душу. Разделить боль с любимым – это ли не счастье.

Внизу разгоралась ссора: женское торопливое сопрано атаковало, долетели обидные «эта лахудра» и «эта шалава»; мужской баритон уныло занимал оборону, униженно долдоня: «Ну Галя, ну ладно, ну Галя». После яростного вскрика зычным полушепотом «Вот и проваливай к ней!» звонко шлепнула пощечина. Торопливые шаги и бешеный грохот двери; эхо взмыло, заметалось и тихо умерло в темноте лестничных пролетов. Я зажмурился, представил, как сейчас мои заспанные соседи в пижамах, халатах и бигуди выскочат на лестницу. Но нет, никто не вышел. Лишь баритон ясным шепотом произнес нецензурное слово, выругался смачно, хлестко и с душой, точно сплюнул. Покашливая закурил, потом опять выматерился, уже смиренно, без азарта. После, уныло шаркая, поплелся домой.

Я отклеился от стены, от напряжения ныли икры. Сделал шаг, оступился; пытаясь удержаться, ухватил за перила, крашеное дерево выскользнуло из потных пальцев, и я, выпустив мешок, кубарем полетел вниз. Мертвец грохнулся и с гулким стуком покатился вниз по ступеням.

Траектория падения, затейливая геометрия, наполненная калейдоскопом всех оттенков боли – от фиолетово-глухого до пронзительно-оранжевого, – завершилась на кафеле межэтажного пролета. Полет майора зрелищностью не отличался: упав, он просто сполз по ступеням, как мешок яблок.

– Ты что?! – Лариса испуганным шепотом дышала мне в лицо. – Ты что?! Ты как?!

Она оказалась рядом со мной моментально, будто телепортировалась с верхнего лестничного пролета на нижний.

– Все нормально! – Я бодро попытался подняться и тут же, охнув, схватился за голень.

Лариса вскрикнула, вскрикнула вместо меня, потерянным взглядом уставившись на ногу.

– Перелом, – выдохнула она обреченно.

– Не-е, – бережно поднимаясь по стенке, неуверенно пробормотал я. – Ерунда. Растянул просто…

– И что… – Она запнулась, точно поперхнувшись. – Что теперь?

– Ничего. – Я ухватил за мешковину, волоком подтащил мертвеца к лестничному пролету и столкнул вниз.

Мешок лениво покатился по ступеням. Держась за перила, стараясь не очень наступать на больную ногу, я спустился следом. Из-за двери какой-то квартиры пятого этажа торжественно грохнул гимн Советского Союза, после трех могучих тактов угрожающего оптимизма кто-то дерзкой рукой выключил радио; я взглянул на часы – да, наступила полночь. Нагнувшись, я поволок майора к следующему лестничному пролету. Мешок легко скользил по кафелю, так что особых усилий не требовалось.

После пяти этажей, после бесконечного коридора, с новым пониманием слова «самоотверженность», с обкусанными в кровь губами – пару раз, неосторожно ступив, я был на грани обморока от дикой боли в лодыжке – мы наконец доковыляли до выхода. Конец коридора тонул в непроглядном мраке, черном, как смертный грех. Лариса помогала, как могла. Точно брейгелевский слепец, выставив чуткую руку, я пытался нашарить в потемках дверь. Понятие «черный ход» приобрело конкретный и вполне осязаемый смысл.

Разумеется, мы не взяли фонарь, разумеется, никто не вкрутил новую лампочку взамен перегоревшей. Впрочем, кромешной тьмой я бы это тоже не назвал: у меня перед глазами плыли пестрые круги, похожие на летние мыльные пузыри, те, трепетные, с радужными разводами; иногда вспыхивали и гасли чудесные звезды, ослепительные, ртутные, – эти от приступов боли; иногда накатывала краснота, словно некий мастер света, как в театре, опускал малиновый фильтр и окрашивал весь мир тревожным крап-лаком.

– Дай ключ, – сипло попросил я, хватая ртом воздух.

Ларисины пальцы нашли мой локоть, спустились к запястью, вложили мне в ладонь кусок прохладной стали.

Нащупав замочную скважину, я вставил ключ и повернул. В замке что-то звонко хрустнуло. У меня в руках остался огрызок ключа. Я тихо выругался.

– Что? – Лариса испуганно сжала мой локоть. – Что там?

– Ключ… – Я никак не мог отдышаться. – Ключ сломался. В замке… застрял.

Из замка торчал острый, как гвоздь, черенок ключа. Я мог ухватить его пальцами, но, чтобы повернуть, нужны были плоскогубцы или некий подобный слесарный инструмент из семейства шарнирно-губчатых. Клещи, кусачки, пассатижи – полцарства за пассатижи, черт бы вас побрал!

– И что теперь? – В темноте ее голос прозвучал обреченно, это был не вопрос, скорее приговор.

Да, что теперь? Я взялся за ручку, дернул. Попытался вспомнить, куда открывается проклятая дверь. И что теперь? Можно подняться наверх: тут же из темноты выплыл ящик с инструментами – такой доступный, такой знакомый, – я знал точно, где он хранится; в столе. Среди отверток, гаечных ключей, жестянок с гвоздями, мотков проволоки, гаек, шурупов и прочего слесарного хлама соблазнительно поблескивали хромированные кусачки.

– Ты не помнишь, куда эта чертова дверь открывается? – спросил я.