Пахло нафталином, мужичьим потом, свежей кровью – ржавый соленый дух, так пахло начищенное столовое серебро; бабка сама смешивала зубной порошок, толченый кирпич и аммиак и этим зельем, едким и зловонным, как ведьмино снадобье, до исступления драила ножи, вилки, ложки и ложечки, суповые и соусные половники, лопатки паштетные, салатные и икорные, а после раскладывала их в ровные ряды, точно для продажи, на бархатной тряпке, огромной, как полковое знамя, тревожного багрового цвета. Столовый прибор на двенадцать персон состоял из трехсот сорока семи предметов и прибыл в трофейном багаже деда из завоеванной Германии сразу после войны; на каждом предмете, даже на игрушечной двузубой вилке для поедания устриц, стояли клеймо с головой льва и ювелирная проба, подтверждавшая благородность металла. Помимо столового серебра по квартире разбрелись и другие «трофеи» – мебельный гарнитур мореного дуба, напольные часы в резном футляре, двухметровый голландский натюрморт с вареным омаром, фарфоровые сервизы и прочая мелочь. Трофеи. Истинный смысл этого эвфемизма открылся мне классе в пятом на уроке истории Средних веков. До этого трофейное добро мне казалось чем-то вроде добровольного подношения. Осознание безусловного факта, что я родился и вырос среди награбленного хлама, что простодушно пользовался вещами, украденными у конкретных немецких обывателей, помнится, здорово меня ошарашил.

И сейчас, в этот самый момент, сидя в полутемном коридоре, в моем контуженном сознании запах начищенного трофейного серебра, нафталиновая вонь шуб и неподвижность удивленных пяток убитого, считавшего себя центром мироздания, с неожиданной ясностью, свойственной аксиомам, практически безо всякого моего участия, выстроились в кристально логическую цепь. В очевидную и неоспоримую связку причин и следствий.

И другое открытие: миллион раз я мог проигрывать в воображении это убийство, с дотошностью чистоплюя стараясь избежать крови, хрипов и агонии, всего кошмара, сопутствующего насильственному отнятию жизни, но все равно – и я уверен в этом теперь – смерть неизбежно вводит тебя в новую касту, касту убийц. Я еще не понимал, не мог осознать – да и откуда? – что в дальнейшем будет означать принадлежность к этому разряду, но жар каиновой печати ощущал в полной мере: переживание смерти въелось в поры моего существа подобно тому, как въедаются в тела каторжан синие тюремные наколки.

– Ноготь сломала, – тихо пожаловалась Лариса неизвестно кому.

Она сидела спиной ко мне, произнесла фразу, не поворачиваясь. Я машинально поглядел на свои пальцы. Надо было что-то решать.

Убийство высосало мои жизненные силы – истощило волю, опустошило мозг. Внутри меня схватились две сущности – человеческая и звериная; первая, измордованная и оглушенная, жаждала прекращения кошмара любой ценой, милиция и покаяние казались желанным избавлением. Звериная суть вопила о спасении: плевать на душу, главное – спасти тело. Думаю, не будь рядом Ларисы, я бы уже набирал ноль два.

В ванной, не глядя в зеркало, я старательно намылил руки и лицо. Долго и тщательно смывал серую пену. Тер пальцами ладони, плотоядно прислушивался к жгучей боли ссадин и царапин. Вернулся в коридор. Лариса продолжала сидеть на корточках. Я тронул ее плечо, она подняла голову. Я кивнул.

Выбор сделан – пришло время действовать.

Я отбросил укутанные в мешки шубы, наклонился над мертвецом. Его глаза, открытые, но уже подернутые мутью, как у снулой рыбы, удивленно таращились в потолок. Много раз видел в кино, как ладонью закрывают веки покойнику, плавно и буднично, будто гладят спящего ребенка, но сам все-таки не решился. Ухватив за тощие голени, вытянул тело в коридор. Лариса боязливо прижалась спиной к стене. Нагнувшись, я обшарил карманы куртки: в боковом нашел ключи от машины. Из внутреннего выудил бумажник – здоровенный лопатник свиной кожи с тисненой эмблемой Таллина. Совсем новый, запах, как у хорошей книжки в коленкоровом переплете. Раскрыл: по бесчисленным отделениям и кармашкам были педантично разложены документы, деньги и бумаги. Вывернув наизнанку, я вытряс содержимое бумажника на паркет. Розовым веером рассыпались новенькие, точно фальшивые, червонцы, много, наверняка больше сотни, вывалились техпаспорт, права, удостоверение с золотым гербом и надписью «КГБ СССР». Дядя Слава оказался майором и состоял в должности заместителя начальника некой таинственной группы при подотделе второго управления. На черно-белой фотографии он походил на хмурого подростка из трудной семьи. Фиолетовая каллиграфия, аккуратная, с перьевым нажимом, напоминала об уроках чистописания в начальной школе. Внизу типографским курсивом было набрано: «Владельцу удостоверения разрешается владение и хранение огнестрельного оружия». Семантика комитетчиков показалась забавной – что интересно подразумевало слово «хранение» рядом с «владением», не говоря уже о лингвистическом убожестве фразы: владельцу разрешается владение.

– У него пистолет есть? – повернулся я к Ларисе.

– Он его не носит, – бесцветно ответила она. – Дома в сейфе. Говорит, пистолет для трусов. – Она замолчала, потом уточнила: – Говорил…

Конечно, для трусов. Я собрал деньги и документы, сунул в задний карман джинсов.

– Что ты делаешь? – тем же тусклым голосом произнесла Лариса, казалось, у нее не было сил придать фразе вопросительную интонацию.

Я не ответил. Вытащил из кладовки верхний мешок, вытряхнул на пол шубу, пахучую и тяжелую, из черно-бурой лисы; мамаша в ней преображалась, выпрямлялась, становясь надменно-плавной, как английская баронесса. По паркету зацокали таблетки нафталина. Никогда не упаковывал мертвецов, решил, что сподручней будет начать с головы. Пожалуй, с головы. Я не хотел, по возможности, вовлекать Ларису в эти мрачные сборы. Да, по возможности. Приподняв голову, я натянул мешок покойнику на плечи.

– Что ты делаешь? – повторила Лариса.

Мешок оказался узковат, мне приходилось втискивать, пропихивать тело внутрь, мешали руки, локти капризно торчали в стороны и никак не хотели влезать; возможно, лучше было бы начать с ног.

– Что? – переспросил я, поворачиваясь к Ларисе. – Что я делаю? То, что мы решили. То и делаю.

Я не хотел говорить грубо, наверное, так вышло. Решимость моя была хрупкого свойства, я боялся отвлечься, упустить сосредоточенность; понимал, что, стоит распустить нюни, все пойдет прахом. Подобно канатоходцу, скользящему над бездной, мне оставалось лишь двигаться вперед. Двигаться вперед или погибнуть. Пафос чужд мне, но других слов в голову не пришло. Зачем-то собрал таблетки нафталина и бросил в мешок. Кинул туда и пустой бумажник. Веревку, обмотав вокруг щиколоток мертвеца, затянул двойным узлом.

– Как? Куда? – Она растерянно покачала головой. – Не-ет, нет. Нет.

Присев, сгруппировавшись, как штангист, я крепко сжал в кулаках мешковину и одним рывком закинул мертвого майора на плечо. Поднялся, медленно и стараясь сохранить равновесие. Выпрямился. Проделать все это оказалось не так сложно, дядя Слава весил не больше шестидесяти килограммов.

– Открой дверь. – Скрипя паркетом, я побрел в сторону прихожей. – Проверь, чтоб никого на лестнице не было.