— Да. — Она улыбнулась и добавила: — Я должна ездить туда, куда приглашают, иначе буду совсем одинока. Может быть, поедете со мной?

Арчер вдруг ощутил, что должен удержать ее любой ценой — и заставить подарить ему остаток вечера. Он не ответил на ее вопрос и продолжал стоять у камина, так упорно глядя на перчатки и веер в ее руке, словно пытался силой внушения заставить ее уронить их.

— Мэй догадалась верно, — словно через силу выдавил он. — Другая женщина существует — только не та, которую она подозревает.

Оленская не шевелилась и молчала. Мгновение спустя он сел рядом с ней, взял ее руку и мягко разжал ее пальцы. Веер и перчатки все-таки упали на диван между ними.

Она мгновенно высвободила руку и, вскочив, отошла к противоположной стороне камина.

— Не стоит заигрывать со мной, — сказала она, нахмурившись. — Слишком многие пытались делать это.

Побагровев, Арчер встал тоже — она не могла задеть его больнее.

— Я никогда не заигрывал с вами и не собираюсь делать этого впредь. Но вы та женщина, на которой я женился бы, если бы это было возможно для нас обоих.

— Возможно для нас обоих? — Она посмотрела на него с изумлением. — Это говорите вы — вы, тот, кто своими руками сделал это невозможным?

Он уставился на нее, словно пытаясь отыскать в окружающей их кромешной тьме один-единственный луч света.

— Я, я сделал это невозможным?

— Вы, вы, вы! — вскричала она, и губы у нее задрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет. — Разве не вы заставили меня оставить всякую мысль о разводе, разве не вы убедили меня, как это эгоистично и дурно, разве не вы говорили, что надо сохранить святость брачных уз, пожертвовать собой и уберечь семью от публичного скандала? И я согласилась только потому, что моя семья вот-вот должна стать вашей, согласилась только ради Мэй и вас — я сделала то, о чем вы меня просили, то, что я, по вашим словам, должна была сделать. О, — она неожиданно рассмеялась, — я и не скрывала, что делаю это только ради вас!

Она рухнула на диван, потонув в ворохе пышных ярких складок своего платья, словно вернувшаяся с маскарада смертельно усталая маска; Арчер же продолжал неподвижно стоять у камина и не сводил с нее глаз.

— Боже мой, — застонал он. — А я-то думал…

— Что вы думали?

— Лучше не спрашивайте.

Все еще глядя на нее, он увидел, как давешний сильный румянец заливает ее — от шеи до корней волос. Она с достоинством выпрямилась, сурово глядя на него:

— А я спрашиваю.

— В том письме, которое я прочел…

— Письме моего мужа?

— Да.

— Я не боялась огласки — совершенно. Мне нечего стыдиться. Все, чего я боялась, — скандала, который мог бы повредить вам и Мэй.

— Боже мой, — снова простонал он и закрыл лицо руками.

Наступившее вслед за этим молчание легло на них тенью чего-то непоправимого. Арчеру показалось, что оно придавило его как могильной плитой; и в обозримом будущем он не увидел ничего, что бы помогло ему подняться. Он не шевельнулся и не отнял рук от лица, и его закрытые глаза продолжали смотреть в темноту.

— Но по крайней мере, я любил… любил вас, Эллен, — вырвалось у него.

С другой стороны камина, из того угла дивана, где сидела Эллен, он услышал сдавленный плач, словно плакал ребенок. Он подошел к ней.

— Эллен! Что за безумие! Почему вы плачете? Все еще можно изменить. Я все еще свободен, вы тоже можете стать свободной.

Он обнял ее; лицо ее влажным цветком коснулось его губ, и все их напрасные страхи рассеялись, как привидения при первых лучах солнца. Единственная мысль занимала его сейчас — зачем было так долго и сложно спорить с ней, стоя в отдалении, когда, как только он прикоснулся к ней, все стало удивительно просто?

Она вернула ему поцелуй, но в следующий момент высвободилась из его рук и встала.

— Мой бедный Ньюланд, это должно было случиться. Но это ничего не меняет, — сказала она, глядя на него.

— Для меня это меняет всю жизнь.

— Нет, нет — нельзя, невозможно. Вы обручены с Мэй, а я замужем.

Он тоже поднялся.

— Ерунда! — решительно сказал он. — Слишком поздно думать обо всем этом. Мы не имеем права лгать другим и себе. О вашем браке нечего и говорить, но как я могу теперь жениться на Мэй?

Эллен молча стояла, опираясь локтями на каминную полку. Профиль ее отражался рядом в зеркале. Один из локонов выпал из ее прически и струился по ее шее; она выглядела измученной и вмиг постаревшей.

— Я не могу представить, как вы скажете об этом Мэй. А вы можете? — спросила она, помолчав.

— Слишком поздно думать об этом. — Он равнодушно пожал плечами.

— Но ведь это неправда. Вы говорите это, потому что сейчас вы не можете сказать иначе. На самом деле слишком поздно что-то менять.

— Я вас не понимаю.

Она вымученно улыбнулась, и от этой улыбки лицо ее сжалось, вместо того чтоб разгладиться.

— Вы не понимаете потому, что даже не догадываетесь, как вы изменили мое мироощущение с самого начала, задолго до того, как я узнала все, что вы сделали.

— Все, что я сделал?

— Да. Я совершенно не понимала, что люди чураются меня, считая дурной женщиной. Оказалось, они даже отказались обедать со мной за одним столом. Я узнала обо всем много позже: и как вы заставили мать поехать к ван дер Лайденам, и как вы настояли на объявлении помолвки на балу у Бофортов, чтобы я могла рассчитывать на две семьи вместо одной…

При этих словах он горько расхохотался.

— Только представьте, — сказала она, — как я была глупа и ненаблюдательна! Я ничего не знала обо всем этом, пока однажды бабушка не проговорилась. Нью-Йорк означал для меня просто покой и свободу — я ведь возвратилась домой… И я была так счастлива быть среди своих, что каждый, кого я встречала, казался мне добрым и прекрасным, и каждый, казалось, был очень рад мне. Но с самого начала я чувствовала, что нет никого добрее вас. Никто не мог объяснить так, чтобы я поняла то, что казалось мне ненужным и пустым с самого начала. Очень хорошие люди не могли убедить меня — я чувствовала, что они просто никогда не знали, что такое… соблазн; но вы — знали; вы — понимали; вы чувствовали, как постепенно внешний мир на все накладывает свои позолоченные лапы, — и все же вы ненавидели те вещи, которые он требовал от всех и каждого, вам было ненавистно счастье, за которое заплачено неверностью, жестокостью и безразличием… Я никогда не сталкивалась с подобным — и это было лучше всего того, что я знала.

Она говорила глухим низким голосом, без слез или видимого волнения; и каждое слово, которое она роняла, как будто падало ему на грудь расплавленным свинцом. Уронив голову на руки, он уставился на каминный коврик и на мысок ее атласной туфельки, выглядывающей из-под платья. Вдруг он упал на колени и поцеловал эту туфельку.