Она наклонилась над ним, положив руки ему на плечи и глядя ему в глаза так проникновенно, что он не смел пошевелиться под этим взглядом.

— Нет, мы не будем изменять то, что сделано, — сказала она. — Я не могу и не хочу стать прежней. Если мы не расстанемся, я не смогу любить вас.

Он протянул к ней руки, но она вырвалась, и они смотрели друг на друга, разделенные преградой, которую воздвигли между ними ее слова. Затем, внезапно, он вскипел от гнева:

— Конечно, Бофорт займет мое место?

Выпалив это, он приготовился к ответной вспышке гнева, он даже был бы ей рад. Но Оленская лишь побледнела. Она стояла уронив руки вдоль тела и слегка склонив голову — так, как будто обдумывала что-то.

— Полагаю, он ждет вас сейчас у миссис Стразерс, — что ж вы медлите? — усмехнулся Арчер.

Она дернула за шнурок звонка.

— Я никуда не поеду вечером, пусть карета вернется за синьорой маркизой, — сказала она служанке.

Дверь снова закрылась, но Арчер продолжал с горечью смотреть на Оленскую:

— Что за жертва? С тех пор, как вы пожаловались мне, что вам одиноко, у меня нет права мешать вам общаться с друзьями.

Она слабо улыбнулась, взглянув на него из-под мокрых ресниц:

— Теперь я не буду одинокой. Я БЫЛА одинокой, мне БЫЛО страшно. Но больше нет темноты и пустоты — теперь, когда я заглянула в себя, я чувствую себя ребенком, который вошел в комнату, где всегда светло, даже ночью.

Ее тон и взгляд продолжал мягко отдалять ее от Арчера, и он снова с отчаянием простонал:

— Я вас не понимаю!

— А Мэй вы понимаете?

Он покраснел от досады, но не отвел глаз.

— Мэй готова дать мне свободу.

— Что я слышу! Через три дня после того, как вы умоляли ее ускорить свадьбу?

— Она отказалась. Это дает мне право…

— О, вы учили меня, что это словосочетание отвратительно.

Он отвернулся, внезапно ослабев. Он чувствовал себя так, будто он много часов карабкался по отвесной скале и, когда достиг вершины, неожиданно рухнул вниз, в темноту.

Если б он снова смог обнять ее, ему бы удалось смять ее возражения; но она по-прежнему держала его на расстоянии, и было что-то такое отрешенное в ее облике, что он испытал благоговейный трепет перед ее искренностью. Но он пересилил себя.

— Если мы сейчас не переломим ситуацию, потом будет хуже — хуже для каждого из нас, — взмолился он.

— Нет-нет-нет! — почти закричала она, как будто бы он напугал ее.

В эту минуту раздался резкий звонок в дверь. Никто из них не слышал звука подъехавшего к дому экипажа, и они оба застыли, с тревогой глядя друг на друга.

Было слышно, как Настасья пробежала по коридору, отперла дверь, и минутой позже она вручила графине Оленской телеграмму.

— Кстати, дама очень обрадовалась цветам, — сказала Настасья. — Она подумала, что ей их прислал муж, немножко всплакнула и сказала, что это сумасшествие.

Оленская улыбнулась, надорвала желтый конверт и поднесла телеграмму к лампе; затем, когда дверь за Настасьей закрылась, она протянула телеграмму Арчеру.

Она была послана из Сент-Огастина и адресована графине. Он прочитал:

«Бабушкина телеграмма достигла цели папа и мама согласны на свадьбу после Пасхи телеграфирую Ньюланду так счастлива что нет слов люблю тебя очень твоя Мэй».

Получасом позже отперев парадную дверь своего дома, он увидел такой же конверт поверх вороха записок и карточек в своей прихожей. Текст внутри был тоже написан Мэй и гласил следующее:

«Родители согласны свадьба вторник после Пасхи в двенадцать церкви Милости Господней восемь подружек невесты пожалуйста переговори пастором очень счастлива люблю Мэй».

Арчер скомкал желтый конверт, словно этим жестом возможно было уничтожить то, что в нем содержалось. Потом он вытащил карманный ежедневник и лихорадочно стал его перелистывать; ему не удалось найти то, что он искал, и, сунув телеграмму в карман, он стал подниматься по лестнице.

Свет пробивался из-под двери комнаты, которая служила Джейни и приемной и будуаром.

Арчер постучал в дверь. Дверь отворилась, и сестра предстала пред ним во всей красе — в неописуемом пурпурном фланелевом халате, с папильотками в волосах. Лицо ее было бледным и встревоженным.

— Ньюланд! Надеюсь, в этой телеграмме нет плохих новостей? Я на всякий случай не ложусь, жду тебя.

Джейни всегда следила за перепиской Ньюланда — и на сей раз ею была проявлена привычная бдительность.

Он не обратил внимания на ее вопрос.

— Слушай, когда в этом году Пасха? — в свою очередь спросил он.

Такое невнимание к христианским ценностям заставило ее изобразить на лице крайнюю степень негодования.

— Пасха? Ньюланд! Разумеется, в первую неделю апреля! А что?

— На первой неделе? — Он снова полистал свой ежедневник, что-то быстро подсчитывая в уме. На первой неделе, говоришь? Он вскинул голову и рассмеялся долгим смехом.

— Ради всего святого, что случилось?

— Ровным счетом ничего, кроме того, что через месяц я женюсь.

Джейни бросилась ему на шею и прижала его к своей пурпурной фланелевой груди:

— О Ньюланд, как чудесно! Я так рада! Но, дорогой, почему ты все смеешься? Хватит, хватит, а то ты разбудишь маму!

День выдался свежий; веселый ветерок носился, гоняя кругами пыль. Все почтенные дамы обоих семейств извлекли из своих сундуков поблекшие соболя и пожелтевшие горностаи, и запах камфоры из передних рядов свел почти на нет весенний слабый аромат белых лилий, которыми был щедро засыпан алтарь.

По специальному знаку Ньюланд Арчер вышел из ризницы и встал вместе с шафером на ступеньку алтаря церкви Милости Господней.

Это означало, что карета с невестой и ее отцом уже возникла в поле зрения; но предстояла еще долгая возня в притворе, где вокруг новобрачной порхали ее подружки, похожие на охапку пасхальных цветов. Все это время жениху полагалось одиноко стоять под взглядами собравшейся публики — в доказательство его страстного нетерпения. Арчер покорился этому столь же безропотно, как и всему остальному, — увы, свадьба в Нью-Йорке в девятнадцатом веке напоминала обряд на заре истории. Все было одинаково легко — или одинаково мучительно, в зависимости от того, как посмотреть на это, — на пути, по которому он двигался столь неотвратимо. И он повиновался смятенным указаниям своего шафера так же благоговейно, как другие женихи ранее повиновались ему в те дни, когда он вел их сквозь тот же лабиринт.

Насколько он помнил, он выполнил все свои обязательства. Восемь букетов белой сирени и ландышей были разосланы вовремя, так же как и сапфировые запонки восьмерым церемониймейстерам и булавка для галстука из «кошачьего глаза» шаферу. Полночи Арчер провел в попытках разнообразить тексты своих благодарственных писем за последнюю партию подарков от друзей и бывших приятельниц. Деньги для епископа и пастора были переданы шаферу. Дорожный багаж Арчера был уже в доме старой миссис Минготт, где должен был быть свадебный завтрак, и, наконец, было заказано отдельное купе в поезде, который должен был умчать молодоженов в неизвестном направлении, — место, где они собирались провести свою первую брачную ночь, держалось в строжайшем секрете. Это было одно из самых священных табу всего этого доисторического ритуала.