Солдаты шли в бой под лозунгом «За веру, царя и отечество». Параграф первый «Устава 1874 г. о всеобщей воинской повинности», гласил: «Защита престола и Отечества есть священная обязанность каждого русского подданного…» Отречение царя от престола во время войны для солдат было равносильно освобождению от присяги… А как же — «Отечество. Увы, затуманенные громом и треском привычных патриотических фраз, расточаемых без конца по всему лицу земли русской, мы, — отмечал Деникин, — проглядели внутренний органический недостаток русского народа: недостаток патриотизма»[695].

«Чем он был для тех, кто умирал за него? Для тех миллионов «неизвестных солдат», что умерли в боях, для тех простых русских, что и посейчас живут в гонимой, истерзанной Родине нашей. Пусть из страшной темени лжи, клеветы и лакейского хихиканья, — писал уже из эмиграции ген. П. Краснов, — раздастся голос мертвых и скажет нам правду о том, что такое Россия, ее вера православная и ее Богом венчанный царь»[696]. «С падением царя пала сама идея власти, — подтверждал ген. П. Врангель, — в понятии русского народа исчезли все связывающее его обязательства. При этом власть и эти обязательства не могли быть ничем заменены»[697].

«Революция сразу смела все традиционные устои в Армии, не успев создать новые, и спустила вековое политическое знамя. Солдаты, — подтверждал М. Родзянко, — видя это и не ощущая цели дальнейшей борьбы, просто потянулись домой…»[698]. «Русский солдат сегодняшнего дня не понимает, за что или за кого он воюет, — подтверждал английский посол Дж. Бьюкенен, — Прежде он был готов положить свою жизнь за царя, который в его глазах олицетворяет Россию, но теперь, когда царя нет, Россия для него не означает ничего, кроме его собственной деревни»[699].

«Россия была темным мужицким царством, возглавленным царем. И это необъятное царство прикрывалось очень тонким культурным слоем. Огромное значение для душевной дисциплины русского народа имела идея царя. Царь, — пояснял Н. Бердяев, — был духовной скрепой русского народа, он органически вошел в религиозное воспитание народа… Без царя для огромной массы русского народа распалась Россия и превратилась в груду мусора»[700].

Видный публицист монархист Д. Пихно еще в 1905 г., после опубликования Манифеста, вводившего конституцию, предупреждал: «За веру, царя и отечество» — умирали, и этим казалась Россия. Но чтобы пошли умирать за Государственную Думу — вздор»[701]. Наблюдения С. Витте подтверждали этот прогноз: «Я вынес то глубокое впечатление, что армия после (Манифеста 1905 г.)… находилась в весьма революционном настроении, что многие военачальники скисли и спасовали не менее, нежели некоторые военные и гражданские начальники в России, что армия была нравственно совершенно дезорганизована, и что шел поразительный дебош во многих частях, возвращавшихся в Россию…»[702].

Первым и наиболее грозным явлением, последовавшим за февральской революцией, стал массовый отказ солдат от продолжения войны. Герой войны ген. Н. Игнатьев, командовавший гвардейской дивизией, уже в первые месяцы революции писал: «надо отдать себе ясный отчет в том, что война кончена, что мы больше воевать не можем и не будем, потому что армия стихийно не хочет воевать. Умные люди должны придумать способ ликвидировать войну безболезненно, иначе произойдет катастрофа… Я, — вспоминал В. Набоков, — показал одно из писем (Игнатьева) Гучкову. Он его прочел и вернул мне, сказав при этом, что он получает такие письма массами»[703].

«Для меня, — уже в мае подтверждал А. Колчак, — стало ясно, что войну, в сущности говоря, надо считать проигранной, и я положительно затруднялся решить, что предпринять для того, чтобы продолжить войну… фронт у нас в настоящее время разваливается совершенно… оказать сопротивление неприятелю невозможно»[704].

Наглядным подтверждением развала армии стал обвальный рост дезертирства: если среднемесячное количество учтенных дезертиров с начала войны до февраля 1917 г. составляло примерно 6346 человек, то с февраля по август–31 000[705], к ним нужно добавить незарегистрированных дезертиров, количество которых в этот период насчитывалось почти 200 000 ежемесячно. Уже в мае 1917 г. в плен сдавались дивизиями, (например, 120-я дивизия). Повальное дезертирство ограничивалось только пропускными возможностями транспорта. К 1 ноября 1917 г., по данным Н. Головина, по стране бродило более 1,5 млн. дезертиров, т. е. на каждых трех чинов действующей армии приходился один дезертир[706], и это помимо 2,4 млн. солдат сдавшихся в плен[707].

Проверкой «на прочность» «революционной» армии стало наступление немецких армий 3 апреля у реки Стоход. Наступление превзошло ожидание, русский войска были разгромлены, более 25 тыс. солдат и офицеров попало в плен[708]. «Революция, — приходил к выводу в апреле управляющий делами Временного правительства В. Набоков, — нанесла страшнейший удар нашей военной силе, ее разложение идет колоссальными шагами, командование бессильно»[709].

В то же время командующий немецкими войсками ген. Э. Людендорф облегченно вздыхал: «Наше положение было чрезвычайно затруднительным и почти безвыходным…, наша экономика не отвечала требованиям войны на истощение. Силы на родине были подорваны… В апреле и мае 1917 г., несмотря на одержанную победу на Эне и в Шампани, только русская революция спасла нас от гибели»[710].

Другим и наиболее кровавым, свидетельством развала армии стало все более нарастающее противостояние между солдатами и офицерами. Исследованию причин этого явления Деникин посвятил одну из глав своей книги «Старая Армия», в которой он подчеркивал, что «характер взаимоотношений между начальниками и подчиненными имеет особенно серьезное, иногда решающее значение во время войны»[711].

«В отношениях между офицерами и солдатами была трещина…, — вновь и вновь повторял Деникин, — Но когда ей, и только ей, многие склонны приписывать крушение русской армии, такой вывод слишком поспешен и не обоснован…». В частности «Во время мировой войны каждая войсковая часть знала сотни примеров самопожертвования за други своя. Бывало не раз, что из-под неприятельских проволочных заграждений ползком вытаскивали своих раненых — солдат офицера, офицер солдата… Там — в тесной совместной жизни, там — в мокрых и грязных окопах, под свист пуль и вой снарядов, на грани между жизнью и смертью — выковывалось истинное боевое братство… Чтобы с первыми громами революции потонуть в пучинах братоненавистничества и братоубийства»[712].

Для того чтобы эта «трещина» превратилась в «пучину братоубийства», казалось не было критических бытовых причин. Да во время войны секретным приказом Николая Николаевича во время войны были введены телесные наказания солдат[713]. Например, один из солдат писал в марте 1916 г.: письма «просматривает военная цензура и, если найдут 2–3 слова о чем-либо таком, то сейчас же допытываются: кто писал…