чиновников открылся речью Верховного главнокомандующего М. Алексеева: «…Это, к сожалению, тяжелая правда. Россия погибает. Она стоит на краю пропасти. Еще несколько толчков вперед — и она всей тяжестью рухнет в эту пропасть…»[766].

* * * * *

«Фактически участие России в войне надо считать законченным в марте 1917 г., — приходил к выводу ген. А. Зайончковский, а именно с того момента, — когда выяснилось со стороны Временного Правительства и в частности со стороны объединившего в своих руках посты военного, морского министров и большинство функций Верховного Главнокомандующего Гучкова, полное непонимание сути военного дела, соединенное к тому же с большим самомнением и решительностью»[767].

В оправдание своей политики, Гучков заявлял, что он стремился: «удержать армию от полного развала под влиянием того напора, который шел от социалистов, и в частности из их цитадели — Совета рабочих и солдатских депутатов, выиграть время, дать рассосаться болезненному процессу, помочь окрепнуть здоровым элементам»[768]. «Временное Правительство, — пояснял Гучков ген. М. Алексееву 9 марта, — не располагает какой-либо реальной властью и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, которые допускает Совет Рабочих и Солдатских депутатов… В частности, по военному ведомству ныне представляется возможным отдавать лишь те распоряжения, которые не идут коренным образом вразрез с постановлениями вышеназванного Совета»[769]. Неслучайно именно с этого времени «в примитивно политически мыслящем массовом офицерстве, — по словам ген. Н. Головина, — навсегда закрепилось убеждение, что всякий социалист, крайний или умеренный, должен быть, в конце концов, «предателем отечества»»[770].

Но Советы сами были заложниками разбушевавшейся стихии, той стихии, которая начала массовое дезертирство и избиение офицеров еще до февральской революции, — отвечал на подобные обвинения Керенский, «Достаточно на миг представить себе разгулявшуюся толпу, пока бесформенную расплавленную революционную массу, что бы понять, какую огромную роль сыграли Советы, энергично устанавливая во всей России и Петрограде революционную дисциплину»[771].

Прежние основы дисциплины, которые держались на военной силе и авторитете монархической власти, или, говоря словами Н. Головина на прежнем «политическом обряде», рухнули вместе со свершением в феврале буржуазно-демократической революции. Новую дисциплину необходимо было основывать на новых началах соответствующих новому политическому строю, в основе которых лежат гражданские права. Т. е. было необходимо, прежде всего, превратить «святую серую скотинку» в сознательных граждан. Именно эту цель и преследовал Приказ № 1, который, по словам представителей Совета, по своей сути, сводился к предоставлению солдатам гражданских прав[772].

Солдаты поняли эти права по своему, в упрощенном и утрированном виде, как например, отмену отдачи чести или выборность командиров. Но можно ли было ожидать, какой-либо другой, более сознательной реакции от полуобразованной и веками забитой крестьянско-солдатской массы. В свою очередь проявление первых признаков гражданственности сразу же ставило вопрос о целях войны — ради чего солдаты должны были идти на смерть? И именно на этот ключевой вопрос, никакого определенного ответа, как отмечал британский посол Д. Бьюкенен, ни царское, ни Временное правительства дать не могли: «если русским солдатам скажут, что они должны воевать до тех пор, пока не будут достигнуты цели, указанные в этих (секретных) соглашениях, то они потребуют сепаратного мира»[773][774].

Наступление

Если мы не хотим развала России, то мы должны продолжать борьбу и должны наступать.

Командующий Румынским фронтом

ген. Д. Щербачев, май 1917 г.[775]

«Было бы полным безумием дальше идти тем же путем…, — заявлял в мае 1917 г. уходя в отставку с поста военного министра А. Гучков, — Мы дошли до критической точки, за которой видно не возрождение, а разложение армии»[776]. Должность военного министра вместо Гучкова, по рекомендации командующих выраженной ген. М. Алексеевым, занял А. Керенский.

Впечатление нового военного министра от первого посещения фронта, подтверждало выводы предыдущего: «Армия как будто забыла о существовании противника и целиком обратилась внутрь страны, сосредоточив свое внимание на происходивших событиях… Окопы стояли пустыми… Большинство офицеров пребывало в полной растерянности… миллионы солдат, предельно уставшие от войны, задавались вопросом: «За что мы умираем? Почему мы должны умереть?» Вопрос о смысле самопожертвования парализовал их волю»[777].

Своей первой задачей А. Керенский поставил поднятие боевого духа солдат. Объезжая фронты он без конца выступал на многочисленных митингах, обращаясь к чувствам солдат, взывая к патриотизму, к защите революции и свободы…[778] За свои усилия Керенский получил даже прозвище «главноуговаривающего».

Свою вторую задачу Керенский видел в «постепенной ликвидации «революционных» мер генерала Поливанова»[779]. Новый министр не мог, не вызывая конфронтации с Советами, отменить «Декларации прав солдата», но внес изменения в еще официально не опубликованный документ: «Во время боевых действий на фронте офицеры вправе прибегать к дисциплинарным мерам, включая использование силы, в случаях нарушения субординации…»; вместо статьи Поливанова о праве выбора офицеров армейскими комитетами, «назначение, перевод и смещение офицеров» относилось к юрисдикции высшего командования[780]. Эти изменения вызвали недовольство большинства в Советах, декларацию назвали «новым закрепощением солдата»[781].

Третья задача носила явно неординарный характер, по мнению Деникина, «несомненно, Керенский сделал это от отчаяния»[782]. — Для возрождении боевого духа премьер-министр предложил … начать наступление: «переход русской армии к активным действиям после трех месяцев полного застоя категорически диктовало развитие событий внутри страны…»[783]. «Приходилось выбирать ту или иную альтернативу, — пояснял Керенский, — мириться с неизбежными следствиями фактического роспуска русской армии и капитуляции перед Германией или брать на себя ответственность за начало активных боевых действий… Ни одна армия не может бесконечно бездействовать…», в противном случае она превращается «в никчемную, праздную, буйную озлобленную толпу, способную на любые крайности. Поэтому для предотвращения полного разгула анархии внутри страны, угрожавшей перекинуться и на фронт, у правительства оставался единственный выход»[784].

Деникин в те дни посетил: «худшую часть… Мы подъехали к огромной толпе безоружных людей, стоявших, сидевших, бродивших на поляне за деревней. Одетые в рваное тряпье (одежда была продана и пропита), босые, обросшие, нечесаные, немытые, они, казалось, дошли до последней степени физического огрубения. Одержимые или бесноватые, с помутневшим разумом, с упрямой, лишенной всякой логики и здравого смысла речью, с истерическими криками, изрыгающие хулу и тяжелые, гнусные ругательства. Мы все говорили, нам отвечали — со злобой и тупым упорством. Помню, что во мне мало-помалу возмущенное чувство старого солдата уходило куда-то на задний план, и становилось только бесконечно жаль этих грязных, темных русских людей, которым слишком мало было дано и мало поэтому с них взыщется…»