и 25 розог всыпят, а то ставят под ружье на окопы, чтобы германец стрелял… у нас без боя выбыло за 40 дней из полка 112 человек…»[714]. Но, отмечал Деникин, в немецкой и австро-венгерской армиях отношение к солдату было не лучше, если не хуже[715].

Для роста антагонизма между солдатами и офицерами, казалось не было и видимых социальных причин, поскольку за три с небольшим года мировой войны было произведено в офицеры около 220 тыс. человек, то есть больше, чем за всю предыдущую историю русской армии[716]. При этом «…едва ли не весь кадровый офицерский состав выбыл из строя уже за первый год войны»[717]. В результате свой классовый, сословный состав офицерский корпус, казалось, утратил вовсе. Подавляющее большинство, особенно младших боевых офицеров, было выходцами из простого народа.

До войны (1912 г.) 53,6 % офицеров (в пехоте–44,3) происходили из дворян, 25,7 — из мещан и крестьян, 13,6 — из почетных граждан, 3,6 — из духовенства и 3,5 — из купцов. Среди выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков доля дворян никогда не достигает 10 %, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет… Свыше 60 % выпускников пехотных училищ 1916–1917 гг. происходило из крестьян[718]. Из 1000 прапорщиков в его (Н. Головина) армии (7-й), около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов и только 40 из дворян[719].

В то же время, вместе с получением первого офицерского чина, выходец из простого народа автоматически становился еще и дворянином. Что это означало для него? По словам правого историка С. Волкова, «момент, когда человек получал первый офицерский чин, был важнейшим в его жизни: он переступал грань, очерчивавшую высшее в стране сословие, переход в которое коренным образом менял его положение в обществе… это был акт особого значения — гораздо большего, чем поступление на военную службу или получение высших чинов, вплоть до генеральских (ибо в социально-правовом плане между прапорщиком и генерал-фельдмаршалом разницы не было, тогда как между старшим унтер-офицером — фельдфебелем или подпрапорщиком и прапорщиком она была огромной)…»[720].

В результате солдаты, даже по отношению к офицерам вышедшим из их среды, оставались представителями низшего, жестко сегрегируемого, по социальному признаку, сословия[721], в просторечии высших классов называвшегося «чернью». В результате, несмотря на утрату, в массе, своего социального различия по происхождению, армия по факту оставалась сословным институтом, носящим полуфеодальный характер. Не случайно, «несмотря на то, что офицерские кадры за 2 1/2 года сильно обновились…, не было ни одного случая, — отмечает А. Мартынов, — чтобы солдаты перешли на сторону восставших рабочих под руководством своих офицеров, солдатские части делали это неизменно без своего командного состава и против него»[722].

Сословные противоречия углублялись тем, что «в Русской Армии существовало между офицерами и солдатами одно различие, которое, — по словам ген. Н. Головина, — не проявлялось столь резко в армиях других государств. Русский офицер, в силу полученного им образования, являлся по отношению к солдату интеллигентом»»[723]. Это различие за годы войны еще более обострилось, в связи с тем, что «офицерство, — по словам эсера В. Шкловского, — почти равнялось по своему качественному и количественному составу всему тому количеству хоть немного грамотных людей, которое было в России. Все, кого можно было произвести в офицеры, были произведены. Грамотный человек не в офицерских погонах был редкостью»[724]. Огромная разница в образовании, в общественном развитии между солдатами и офицерами, лежала в основе той культурной пропасти, которая разделяла их.

Но все же, несмотря на все эти противоречия, «для меня не представляет сомнений, — утверждал Деникин, — что в ряду многообразных причин, приведших в 1917 г. к полному разрыву между солдатом и офицером, самой серьезной является одна… Наша казарма не восполняла огромный пробел гражданской школы: она не делала ничего или почти ничего для познания солдатом своей Родины и своих сыновних обязанностей в отношении ее; не воспитывала в чувстве здорового патриотизма и даже накануне войны не разъясняла ее смысла. «Прикажут — пойдем» — эта формула бессознательного, безоговорочного повиновения годилась еще, пока власть стояла крепко; когда же власть пошатнулась, то ясного военной массе стимула для самопожертвования не оказалось. И в результате — инстинкт самосохранения заглушил все другие чувства, все моральные побуждения»[725].

Тяготы войны привели к резкому обострению сословных и культурных противоречий разделявших офицеров и солдат: «Настроение солдат, их отношение к войне накануне февраля и в февральские дни, — указывал на этот факт А. Мартынов, — очень резко отличалось от настроения офицеров. Их недовольство шло гораздо дальше: они хотели не устранения помех к успешному ведению войны, а ликвидации самой войны, а заодно и ликвидации всех властей, как военных, так и гражданских, которые заставляли народ воевать. Именно поэтому между солдатской массой и офицерством возник раскол с первых же дней революции»[726].

Демократизация

Политика в условиях настоящей войны неотделима от военного дела… (сегодня) воюет не регулярная армия, а вооруженный народ.

И. Горемыкин[727]

Постфевральская история армии, в воспоминаниях почти всех участников событий, начинается с Приказа № 1 Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, вышедшего 2 марта 1917 г. тиражом 9 млн. экземпляров![728] С Приказа, имеющего «такую широкую и печальную известность и, давш(его), — по словам Деникина, — первый и главный толчок к развалу армии»[729]. Приказ № 1 требовал «немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов… Всякого рода оружие… должно находиться в распоряжении… комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам…»[730]. Солдаты истолковали этот приказ, как разрешение выбирать командиров, хотя в приказе об этом не было ни слова, а наоборот предписывалось соблюдение «строжайшей воинской дисциплины»[731]. Однако появление Приказа № 1, отмечал ген. М. Алексеев, «спровоцировало серьезные беспорядки в окопах»[732].

Керенский объяснял появление «Приказа» тем, что в Петрограде, «проблемы с наведением порядка в войсках сильно осложнялись фактическим отсутствием… офицеров, способных возглавить массу солдат, имевшихся в нашем распоряжении». Десятки тысяч солдат необходимо было, как то организовать именно этой цели и служил Приказ № 1[733]. «Вам, может быть, был бы понятен Приказ № 1, если бы вы знали обстановку, в которой он был издан. Перед нами была неорганизованная толпа, и ее надо было организовать», — подтверждал один из меньшевистских лидеров, член ЦИК И. Церетели[734].

Другое объяснение звучало на заседании правительства,