– Только на словах. Но хозяин один из лучших охотников в Катанге.

– Такой породы здесь уже днем с огнем не найдешь. Все порченные, полукровки.

Мысли мои пошли зигзагом, ещё не до конца решив, как же мне поступать дальше, я, кивнув в сторону лаечки, сказал:

– Если понравилась – бери! Мне пообещали ещё одного щенка, – тут же придумал я, чтобы случайно не обидеть Колю.

Видимо, почувствовал в моём голосе некоторую неуверенность, Коля всё же решил проверить, отдаю я лаечку по доброй воле или только после его невысказанной просьбы.

– Сколько?

– Что сколько? – не поняв, переспросил я.

– За неё? Коля кивнул на лаечку.

– Рупь, – подумав немного, сказал я.

– Чего так дорого? – растопырив глаза, хохотнул Речкин.

– Сколько положено, столько и прошу.

– Ну-у, коли так! – протянул он, и по его вспыхнувшим глазам я понял, что своим подарком я попал Коле прямо в сердце.

И мы ударили по рукам.

Но испытания лаечки не закончились. Вытаскивая из окон потрескавшиеся стекла, Коля то и дело поглядывал на неё, а когда она задремала, неожиданно топнул рядом ногой. Реакция лаечки была мгновенной, она вскочила на ноги и, ощетинившись, готовая к броску, пригнула к земле голову.

– Тунгусочка, а ну, иди ко мне, – ласковым голосом, точно выпрашивая прощение, попросил он.

Лаечка прислушалась к его голосу, но не пошла, чем вновь обрадовала Речкина

– К посторонним не идет. И правильно делает, – похвалил он. – Своего хозяина она должна знать, но я пока что ей не хозяин. Ну ничего – привыкнет!

Уходя от меня, он взял лаечку на руки и, поглаживая, как маленького, только что родившегося ребенка, и что-то нашептывая и чуть ли не целуя, счастливый и довольный, каким мне ещё не приходилось его видеть, унес её со двора.

Уехав в город, я выпросил у своего начальства отпуск и уже на законных основаниях обосновался в деревне. Перебравшись в Добролёт, приспосабливаясь и привыкая к деревенской жизни, я для себя отметил две вещи, которые могли не только помочь, но и навредить моей жизни на лесном кордоне. Первое: если не просят, то не лезь со своими советами, и второе, без надобности не суй руку в карман, чтобы решить проблему деньгами. Цену им они знали, но не любили, когда это делалось принародно, а ещё хуже, когда ими тыкали в лицо. Живи своим умом и давай жить другим.

Каждый вечер, когда темнело, я брал трёхлитровую банку и шел к Хоревым. Спустя пару минут Вера Егоровна выносила наполненную молоком банку и провожала меня до калитки. Там мы останавливались, она начинала рассказывать, о своём прошлом житье на Бадан-заводе, потом начинала ругать живущего в городе сына, но делала это без злости, как и любая мать, для которой он хоть и взрослый, но всё равно ребёнок. Слушая её рассказы о своём житье-бытье на этом лесном кордоне, я ловил себя на том, что, упав сюда с неба, уже и сам помаленьку-потихоньку стараюсь избавиться от того, что считалось нормой в городской жизни, о которой так сложно писал Федор Тютчев:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изречённая – есть ложь.

Такое событие, как подведение оклада под школу, в которую ходили многие, по меркам деревни, конечно же, нельзя было оставить без внимания. Частенько наведывался сосед Хорев и, если во дворе не было Речкина, начинал подсказывать, куда и что подсунуть и что нужно убрать или поставить в первую очередь. Под его руководством Витёк разобрал старые сени, бензопилой распилил полусгнившие брёвна на чурки, поколол их и сложил в поленницу.

Пока рабочие остекляли окна, замазывали разведенной глиной трещины и белили печки, я сделал на машине несколько ходок в город, купил шифер на крышу, льняное масло, краску для пола. А ещё привёз из города бабу Клаву с её мужем Витьком, крепеньким, невысокого роста мужиком. Витёк, как и многие, любил выпить, и баба Клава привезла его на свежий воздух для профилактики, помощи мне и для работы, авось на природе он забудет про свои вредные привычки. Бабой Клавой она стала в сорок лет и гордилась, что ещё такая молодая, а у неё уже есть внук, который, чуть что, кричит: «Баба Клава, пошли домой!»

– Что поделаешь, приходится идти, – смеялась она. – Без меня не уснёт.

Приехав в Добролёт, Витёк принялся наводить порядок, собрал старые, оставшиеся от прежних хозяев вещи и стал сжигать их на костре. Всем нашлось дело. Баба Клава, шустрая и расторопная, взяла на себя обязанности повара, растопила одиноко стоящую, заросшую крапивой заржавевшую печь, вскипятила воду, заваривала чай. Мы с Витьком собрали во дворе обеденный стол, он стал помогать бабе Клаве чистить картошку, резать лук и хлеб. Сама же баба Клава, заступив на привычный пост к плите, сварила борщ и принялась жарить на сковородке котлеты из сохатины, которую принес Коля Речкин.

– Бери, бери, у тебя здесь такая орава! – сказал он, когда я попытался отказаться. – Я вчера стрелил его на солонцах. Тебе я отрубил стегно, а остальное отдал Росомахе. Она уже отвезла в ресторан. Кто же от свежего мяса отказывается. Хорошее ружье Шугаев оставил. Бьет кучно. – Коля хищно прищурился: – Ну и глаз у меня – алмаз! Прицелом точным могу в упор. Одним патроном, я рогача-сохатого сниму на спор.

– Да кто бы спорил! – сказал я. Тебя здесь не только как стрелка знают. Некоторые даже побаиваются.

– Это ты про Хоря? – Коля с усмешкой скосил на меня свои цыгановатые глаза.

– И чего ты с ним не поладил? – спросил я.

– Не надо шастать по чужим капканам, – как о чём-то несущественном обронил Коля и, не желая продолжать разговор, прошелся по двору, посмотрел, что сделано, и сказал, что надо поскорее перекрыть шифером крышу.

– Погода балует, но, не дай бог, пойдут дожди. Тогда вся работа насмарку. – И глянув на убегающее за тёмный сосновый гребень тайги солнце, затем перевел на хлопочущую возле печки бабу Клаву и, сглотнув слюну, подытожил: – Ну что ж, солнце скрылося за ели, время спать, а мы не ели. Не пора ли нам пора, что делали вчера?

– Мужчины, пора к столу! – подхватывала баба Клава. – А то у меня всё уже перепрело.

Мы все, как по команде, закружили вокруг стола, подбирая себе место, кто уселся на лавку, а кто и на табурет. Коле как почётному гостю, который показал всем, что трактор в его руках,