— Не опоздаем, зуб даю, — Женька отчего-то сильно толкнул Костю локтем. — Иначе Векслер нас испепелит.

Женька помолчал немного и даже отстал от Кости, но потом ему, видимо, надоело.

— Командир! — громко обратился он к Левандовскому.

Тот его, конечно же, не слышал: пассажирский салон был отделен от кабины водителя тоненькой перегородкой.

— Женя! — шикнула на него Ясмина. — Не отвлекай Аристарха Феликсовича!

— Надо музыку погромче сделать, — Женька уже явно готов был пуститься в пляс, и только ограниченное пространство лимузина усмиряло его прыть, — а то ску-у-учно! Скучно, Костя!

И Женька снова растолкал Костю, который сидел на этом кожаном сиденье сам не свой. Он до сих пор еще не привык к мысли, что они едут на вечеринку к Роберту Векслеру. А Женьке, кажется, было очень весело. Он развлекал себя как мог — и подпевал в такт незатейливой песенке (там-да-да-ди-дам, там-ди-да-ди-дам!), пританцовывал, как чертенок, и делал какие-то ритмичные движения руками, и снова пританцовывал — в общем, клубная культура в его лице потеряла своего лучшего адепта.

— Roses are red and violets are blue, — пел смутно знакомый женский голос, и вот уже Ясмина начала тихонечко подпевать этой песне. — Honey is sweet but not as sweet as you.

— А скучно, потому что мы давно не пили, — Женька наконец-то перестал петь и кривляться и полез в мини-бар.

Костя испугался, что он с головой залезет в этот холодильник, но он вылез, победоносно держа бутылку водки в одной руке и коробку томатного сока в другой.

— Ясминочка, душа моя, организуй нам стаканы.

И Ясмина организовала — а собственно, стаканы висели, прицепленные ножками, как в баре, — и вручила Женьке пару стаканов. Тот в это время возился, ожесточенно пыхтя, с бутылкой водки, которую у него все никак не получалось открыть.

— Да угомонись ты! — попытался отвлечь его Костя. — И что ты тут пытаешься изобразить?

— «Кровавую Мэри»! — важно ответил Женя, который как раз доливал поверх водки тоненькую красную струйку томатного сока.

— Так ведь «Кровавая Мэри» не так делается! — возмутился Костя, который неплохо разбирался в барной культуре, и зачем-то протянул руку в Женькину сторону, а тот как раз в этот момент завинчивал крышку от сока, но машина предательски дернулась, подпрыгнув на ухабе, хотя до того ехала довольно ровно, как по рельсам, и все содержимое опасной коробки, то есть сок, вылилось на белоснежную Костину рубашку. Благо, хоть пиджак от Александра Маккуина не задело.

— Да твою ж мать! — выругался Костя. — Ну не свинья ты, а?

— Блин, Костя! — Женька засунул куда-то в угол бутылку и коробку и отчаянно замахал руками.

— Что мне теперь делать? Как я в таком виде поеду на вечеринку?

— Так мы же запаску взяли! — Женька полез куда-то в другой угол и вытащил на свет божий нечто, завернутое в полиэтиленовую пленку. — Переодевайся. Эту выбросим, хрен с ней.

И Костя, которому помогали Женька и Ясмина, наскоро переоделся. Новая рубашка была белоснежной, пахла лавандой и божьей благодатью, но один был в ней минус, и минус весьма существенный: она была мятой, как сволочь. Впрочем, времени на глажку уже не оставалось — они и так чудовищно опаздывали.

Наконец лимузин остановился.

— Ну что, мальчики, — Ясмина обольстительно улыбнулась, — вы готовы сиять?

16

Векслер принимал в огромном особняке из белого камня, и Костя готов был поклясться, что ни разу прежде он не видел этого прекрасного здания, что и не было его прежде, что не мог такой чудесный архитектурный цветок вырасти в Воскресенске-33. Этот особняк был явно перенесен сюда из другого мира. Здешняя реальность не могла произвести на свет ни ажурную балюстраду, ни крутые ступеньки, ни летнюю веранду, ни высокие стрельчатые окна — здешняя реальность и слов-то таких не знала. Более всего особняк Векслера походил на элитный санаторий где-нибудь в центре Сочи.

Поднялись по ступенькам на крыльцо. Ясмина шла впереди, точно гордая принцесса, Костя с Женькой плелись в арьергарде. Костя все никак не мог отделаться от ассоциаций с телепередачей «Что? Где? Когда?», которую любил смотреть в детстве. Ему все казалось, что сейчас распахнутся двери и к ним торжественно выйдет, например, довольный и радостный Борис Бурда, держа в руках заветную хрустальную сову. А может, и не Борис Бурда, и не Федор Двинятин, и не Александр Друзь, и даже не Андрей Козлов, а сам, чем черт не шутит, Якоб Левинсон.

Двери действительно распахнулись, но на пороге показался всего лишь лакей в ослепительной золотистой ливрее. Он пропустил внутрь Ясмину, Евгения Николаевича и Костю и даже склонил золотистую голову в знак почтения. Тут же подлетел другой лакей, лицом ничуть не отличимый от первого, такой же стройный, румяный и златовласый, забрал у всех верхнюю одежду и куда-то ее поволок, очевидно в гардероб. Костя не сразу заметил, что вместе с одеждой златоглавый лакей уволок еще и Ясмину Керн, потому что они остались с Женькой вдвоем посреди огромной залы. Его начала бить крупная дрожь. И ровно в тот момент, когда Костя уже захотел провалиться сквозь землю или бежать отсюда без оглядки, на сцене появился еще один светловолосый гражданин в безупречном костюме.

— Гутен абенд, господа, — произнес он, приблизившись.

Он внимательно осмотрел вошедших, словно давая им мысленную оценку. Костя под его трепетным взглядом аж съежился. Более всего его смущала, конечно же, мятая рубашка.

— Обер-церемониймейстер фон Хоффман, — отрекомендовался блондин, даже в знак вежливости не подав вошедшим руки.

— Я, пожалуй, пойду, — засуетился Женька. — У меня дел много. Гуте нахт, герр Хоффман!

— Фон Хоффман, — ледяным тоном поправил обер-церемониймейстер. — Фон Хоффман.

— Ага, — вякнул Женька и поспешил свалить, оставив Костю наедине с этим кристальным Хоффманом, который «фон».

Если бы порядок был человеком, он определенно бы выглядел как господин фон Хоффман. Орднунг, сферический орднунг в вакууме. Внешний вид обер-церемониймейстера был безупречен до тошноты — идеальный черный смокинг с шелковыми обшлагами, насмерть отутюженные брюки со стрелками, которые (и брюки, и стрелки!) можно было смело отправлять в палату мер и весов, лакированные ботинки, сверкавшие безупречной чистотой и отражавшие яркий свет огромных люстр. Костя в мятой рубашке готов был провалиться в преисподнюю, настолько ему было стыдно перед этим невыносимо идеальным фон Хоффманом, и останавливало его только то, что он отчетливо понимал, что, скорее всего, именно в преисподней они сейчас и находятся. Светлые волосы обер-церемониймейстера были разделены на прямой ряд по моде двадцатых годов и обильно напомажены каким-то средством, скорее всего бриолином, острые скулы словно были готовы прорвать тонкую кожу и выйти наружу, а еще он носил очки с еле заметной