Нос принюхался, и, кажется, не обнаружил ничего подозрительного.

– Водка? – переспросил он. – Водка нэт.

– А чего есть?

– Чача ест. Харошый чача.

Голубев глянул на меня вопросительно – он, дитя русской провинции, не знал, что такое чача. Я знал, одобрительно кивнул Голубеву.

– Ладно, давай чачу, – добродушно сказал Андрюха и дернул дверь за ручку, без труда вытянув наружу обладателя носа – некрупного грузина в усах, телогрейке, семейных трусах и тапочках. В руке проводника обнаружился вдруг нож, но Андрей показал ему кулак размером с дыню «колхозница», и дядька решил вести себя гостеприимно. Мы пошли вдоль вагона. Пахло неприятно (тогда я еще чувствовал запахи), воняло носками и сивушным перегаром. На полках лежали люди разного пола в нижнем белье, при нашем приближении они натягивали на себя простыни. В этом вагоне, в отличие от нашего, было жарко: топилась печка-буржуйка, и окна, как я уже упоминал, не имели дыр. Носатый довел нас до противоположной торцовой стены, повернул треугольный ключ и открыл дверцы встроенного шкапа.

– Вот, – произнес он, не скрывая гордости, – самый луччий чача, чыстый виноград, сам дэлал, да! Как слеза рэбёнка!

В стене блистал нержавеющей сталью большой прямоугольный бак с краником снизу. На кранике висела жирная мутная капля, качалась из стороны в сторону, никак не могла сорваться, несмотря на отчаянное вихляние поезда. Явственно тянуло самогоном.

– Сколько? – лаконично спросил я.

– Руп пятьдесят за поллитра.

– Давай три.

– Поллитра?

– Литра.

– Бутылька принес?

– Нету.

– В канистру налью. Пойдет?

– Почем канистра?

– Даром подарю! Потому что ты харошый человэк, сразу вижу! – Грузин сложил пальцы щепотью и поднял вверх – очевидно, это означало степень того, насколько я хорош.

Мы взяли три литра в отмытую канистру из-под машинного масла и вернулись в наш вагон. Кроме нас, там обитало два десятка человек, в основном девиц и женщин из нашего же города – тургруппа, соблазнившаяся дешевизной путевок. После первого стакана меня выбрали старостой группы, хотя я сопротивлялся. Закуски оказалось столько, что я обожрался. Чача отдавала птичьим пометом, но била наповал. Полночи орали народные советские песни, кто-то из девчонок приставал ко мне, и небезуспешно, потом я, слава богу, уплыл в небытие.

Проснулся в полдень. Из окон тянуло теплом, жизнь неуклонно налаживалась, несмотря на боль в чугунной голове. А на следующее утро в наши окна заглянуло море. Я видел его в первый раз в жизни. Огромное, оно лежало неподвижно, упираясь одним краем в каменистый берег, другим в горизонт, и солнце отскакивало от него ослепительными бликами. Все мы дружно встали у окон, держались за поручни и смотрели, не могли оторваться взглядом от моря, и от каменистых гряд, временами его загораживающих, и от игрушечных корабликов, плывущих далеко-далеко. Через несколько часов возник сухумский вокзал, пыльный и жаркий, с ободранными пальмами и разморенными платанами. Мы приехали.

Там было много славного и доброго, в предвоенном Сухуми, провинциальном и простодушном, не изуродованном еще обрушенными домами и воронками от взрывов. Все ждали войны, много говорили о ней, но как-то несерьезно, словно в предвкушении игры в нарды. Никто не думал о том, что может проиграть – ни грузины, ни абхазы. Хотя, честно говоря, разница между теми и другими была для меня неочевидна и даже непонятна.

Стакан белого вина стоил одиннадцать копеек, и наливали его прямо в магазине, из высокого латунного крана. Если ты давал двадцать копеек, сдачи не возвращали; если давал десять – благодушно прощали недоимку. Голубев был относительно богат – во всяком случае, по сравнению со мной, студентом мединститута. Видимо, кое-что из награбленного в родном городке задержалось в его карманах. Потому он предпочитал вино за тридцать копеек – розовое или красное, очень ароматное и сладкое. Его наливали из трехлитровых банок сухумские бабушки, поголовно обряженные в черные платки и длинные сатиновые юбки. Андрюха выпивал свой стакан медленно, чванно, отставив мизинец. Потом выпивал второй стакан, а третий отдавал мне – полностью, с барского стола. Я не отказывался.

Еще Андрюха воровал. Воровал постоянно, в магазинах и на рынке, хотя не было в том никакой необходимости. Он прятал в карманы фиолетовый инжир, и тот мялся в лепешки, оставляя на брюках сочные влажные пятна. Он совал за пазуху блестящие черные баклажаны, и выкидывал их в урну через два квартала, потому что баклажаны нужно готовить, а готовить Голубев не умел. В книжном магазине он спер пять книг на грузинском языке, но так и не смог ответить на вопрос, для чего они могут пригодиться, хотя бы теоретически. Лишне говорить, что мы не знали ни одной грузинской буквы – ни я, ни Голубев.

Андрюха был отпетым клептоманом. Мне кажется, многие видели, чем он занимается, но не обращали на это особого внимания: развлекается забавный толстяк, и ладно. Один лишь раз Голубев попался – когда полез на двухметровую каменную стену, чтобы нарвать лимончиков, соблазнительно свешивающихся сверху. Пока он пыхтел, полностью отрешившись от действительности и подтягивал бегемочью свою тушу вверх сантиметр за сантиметром, хозяин дома вышел прогуляться, держа на поводу кавказскую овчарку. Пес гавкнул негромко, но раскатисто, и Андрюха вмиг преодолел оставшееся расстояние, оказался на гребне стены, равномерно перевесившись с нее с обеих сторон, как гигантский надутый матрас. Дышал он при этом тяжело и шумно, словно пять спринтеров в один микрофон. Стене, вероятно, было не меньше сотни лет, но я вдруг осознал, что этот день может оказаться для нее последним – мелкие камешки так и сыпались на дорогу, а крупные вздрагивали в такт ударам андрюхиного сердца.

– Э, – сказал хозяин, – показав на моего товарища, – что он там дэлает, а?

– Похоже, лежит, – предположил я.

– Э, а зачем лежит, а?

– Отдыхает, наверное. Видишь, как устал?

– Эй! – крикнул пожилой грузин, приложив руки ко рту, словно его отделяла от Голубева сотня метров. – Ты варавать хатэл, да? Лимон варавать?

– Нет, – астматически просипел Андрюха. – Просто шел мимо. И собаки вашей испугался.

– Э, а зачем ты шел по моему забору? Нормальный человэк там не ходит! Вот, смотри, сабак у меня хороший, меня не ест, его не ест, – грузин ткнул в меня пальцем. – Хароший сабак. Ест только варышек. Слезай!

– Не слезу.

– Значит, ты варышка, да?

– Я лимонов хотел! – с детской обидой выкрикнул Голубев. – Что вам, жалко?

– Мне жалко? – удивился грузин; никто не умеет удивляться так искренне, как жители Сухуми, если их вдруг обвиняют в жадности. – Эй, мальчик, – обратился он ко мне, – я сейчас иду домой, и двер будет открытый. – Идите туда оба, чай будем пить, лимон будет скоко хочэш. А на забор больше не лазь, да. Люди могут нэ понять, у нас так не делают!