Но так ли уж я хотела говорить обо всем?

Я сгорала от нетерпения. И все же не была до конца готова. Так что я отправилась в свою комнату, обмотала голову полотенцем и переоделась в сухое. А потом раскрыла небесно-голубой чемодан, где поверх сложенных вещей кверху задом раскинулась мадам Дефарж. Вынула ее. Она пахла сигаретами, на платье мокрое пятно. Она явно неплохо провела ночь. Но в целом без урона, волосок к волоску. Можно спокойно отсылать домой, когда авиакомпания наконец удосужится ее забрать, и все в полном порядке, как и было обещано.

И вдруг, не пойми с чего, мне стало больно при мысли о расставании с ней. Вся наша жизнь – сплошные встречи и проводы. “Я тебя едва знала, – сказала я. – И теперь ты покидаешь меня”. Она воззрилась на меня глазами из “зловещей долины”. Щелкнула змеиной пастью. Я обвила ее руками свою шею, как будто ей тоже было жаль прощаться. Спицы кололи мне ухо, и я подвинула ее. “Пожалуйста, не уходи”, – сказала она. А может, я. Кто-то из нас точно.

Обратной стороной солипсизма можно назвать теорию модели психического. Она подразумевает, что, хотя непосредственно наблюдать этого нельзя, мы легко приписываем психические состояния другим (а также и себе, поскольку исходим из постулата, что понимаем собственные психические состояния в достаточной мере, чтобы делать обобщения). Таким образом, мы постоянно считываем чужие намерения, мысли, знания, незнания, сомнения, желания, соображения, догадки, обещания, предпочтения, цели и много-много чего еще для того, чтобы вести себя как социальные существа.

Детям до четырех лет сложно последовательно выстроить хаотично перемешанные картинки. Они могут описать их каждую в отдельности, но не способны увидеть намерения и цели персонажа. Это означает, что они не улавливают именно того, что связывает картинки. Они не улавливают истории.

У маленьких детей есть врожденные способности к формированию модели психического (так же, как и языка, о чем пишет Ноам Хомский); но они еще не развиты. Взрослые и дети постарше без проблем выстраивают картинки в связный сюжет. Я и сама много раз проходила в детстве этот тест и не припомню, чтобы у меня не получалось, хотя, если Пиаже говорит, что один раз такое было, значит, было.

В 1978-м, когда Ферн еще мирно поживала себе в нашей семье, психологи Дэвид Примак и Гай Вудрафф опубликовали статью под названием “Есть ли у шимпанзе модель психического?”. В ней они опирались, главным образом, на серию экспериментов, которые проводились с участием четырнадцатилетней шимпанзе Сары для того, чтобы выяснить, способна ли она считывать человеческие намерения в заданных ситуациях. Они пришли к заключению, что в известной степени – да, способна.

Дальнейшие исследования (и этим как раз занимался мой отец) поставили их результаты под сомнение. Не исключено, что шимпанзе лишь предугадывали поведение, основываясь на предыдущем опыте, а вовсе не распознавали чужое желание или намерение. Следующие годы экспериментов были в основном направлены на усовершенствование методов внедрения в сознание шимпанзе.

В 2008-м Джозеф Колл и Майкл Томаселло по-новому взглянули на весь спектр подходов к вопросу, а заодно и на результаты. И согласились с выводами тридцатилетней давности Примака и Вудраффа. Есть ли у шимпанзе модель психического? Они ответили безусловным “да”. Шимпанзе действительно видят, что психические состояния, такие как цель и знание, объединяются для совершения сознательного поступка. Они даже понимают концепт обмана.

Чего шимпанзе, похоже, не в состоянии понять, так это ложного убеждения. В их модели психического нет того, что отвечает за поступки, вызванные убеждениями, которые противоречат реальности.

Ну в самом деле, и как без этого выжить в мире людей?

Примерно в возрасте шести-семи лет у детей развивается модель, которая осваивает многоуровневые психические состояния. Они уже давно овладели материалом первого порядка – скажем, “мамочка думает, я уже в кровати”. Теперь они учатся оперировать (и с выгодой пользоваться) дополнительным уровнем – “папочка не знает, что мамочка думает, что я уже в кровати”.

Социальное взаимодействие у взрослых требует высокой степени осознания нескольких уровней психических состояний. Многим взрослым это дается легко и без усилий. Согласно Примаку и Вудраффу среднестатистический взрослый способен воспринимать четыре уровня цепочки – некто считает, что кто-то знает, что кто-то другой думает, что кто-то другой несчастлив, – сверх этого уже наступает дискомфорт. Примак и Вудрафф описывают такое четырехуровневое устройство как “не впечатляющее”. Одаренные взрослые способны углубляться на семь уровней, и на этом, похоже, человеческие возможности исчерпываются.

Дорога в бистро-креперию на ужин с Харлоу и моим братом была серьезным упражнением по части модели психического. Рассказал ли Лоуэлл Харлоу, сколько мы не виделись? Прилично ли выказать радость и до какой степени? Я верила в его благоразумие и осторожность, но сомневалась, что эта вера взаимна. У обоих имелись секреты, которые каждый из нас мог не счесть секретом. Так что мне предстояло угадать, что Лоуэлл уже рассказал Харлоу о нашей семье, а ему – что уже рассказала я, и обоим надо было сообразить, чего каждый не желал выдать, и все это очень быстро и прямо под носом у Харлоу, но так, чтобы она ничего не поняла.

Вопрос-тест: сколько уровней цепочки вы видите в следующем предложении? Розмари опасается, что Лоуэлл может не смекнуть, что Розмари очень не хочет, чтобы он рассказал Харлоу про Ферн, потому что Розмари считает, что, стоит Харлоу услышать про Ферн, она расскажет об этом всем вокруг, и тогда все вокруг увидят в Розмари девочку-обезьянку, кем она, собственно, и является.

Мне лишь хотелось остаться наедине с братом. Я надеялась, что у Харлоу все достаточно хорошо с моделью психического, чтобы это понять. Готова была ей в этом подсобить, если понадобится. И ждала того же от Лоуэлла.

6

К тому моменту, как я добралась до ресторана, я столько уже отшагала в тот вечер, что ноги гудели до самых коленок. И так промерзла, что в ушах звенело. Было хорошо оказаться наконец в маленькой комнате с горящими свечами и окнами, запотевшими от пара и дыхания.

Лоуэлл с Харлоу уютно устроились за фондю в уголке.

Лоуэлл сидел спиной к двери, так что первой я заприметила Харлоу. Она раскраснелась, темные распущенные волосы кольцами завивались у шеи. На ней был свитер с вырезом-лодочкой, который она спустила с одного плеча, обнажив лямку от лифчика (телесного цвета). Я смотрела, как она отломила кусочек хлеба и, ослепительно улыбаясь, кинула им в Лоуэлла. В один миг мне снова было четыре, и я стояла на земле, а Лоуэлл с Ферн, хохоча, взбирались на дерево.

– Ты никогда не выбираешь меня! – кричу я Лоуэллу. – Никогда до меня очередь не доходит!

Я не поняла, что Харлоу меня заметила, но она наклонилась вперед, что-то сказала, и Лоуэлл обернулся. Ночью пятницы в баре я узнала его в ту же секунду, но сегодня он выглядел старше, более усталым и меньше походил сам на себя. Превратился в настоящего взрослого, и это произошло без меня. Несмотря на крашеные волосы, он был похож на отца и с такой же, как у него, однодневной щетиной.