Самые мучительные воспоминания касались отношений с его первой начальницей. Она была на двадцать лет старше его, но эта решительная женщина могла потерянно и задумчиво улыбаться, словно мечтая о поцелуе, который пробудит ее ото сна. Он увидел в этом некие ожидания, и обмануть их он не мог. Но на проявленное им внимание она откликнулась с таким напором, который его испугал, и он стал избегать ее, вначале осторожно, потом все более откровенно. Она долго этого не замечала, не хотела замечать. Когда же заметила, она бросила ему упрек в том, что он хотел манипулировать ею как начальницей, и заявила, что сделает так, чтобы он за это заплатил, даже если при этом она нанесет ущерб себе самой. Он отговорил ее от этого – не без смирения и унижения. Слава богу, что она вскоре перешла на другую работу и исчезла из его мира.

Когда он познакомился со своей женой, она вдохновляла его на профессиональный и карьерный рост, восхищалась его способностью легко решать повседневные проблемы и была ему признательна за терпение, с которым он переносил ее депрессивные состояния. Вновь узнав в этом ожидания своей матери, он хотел поговорить об этом с женой, но не смог. Он мог только снова попытаться оправдать эти ожидания, но их становилось все больше и больше, а с появлением детей – еще больше, и потом ожиданий стало уже слишком много, и он опять сбежал. Воспоминания о браке не были для него мучительны. Но ему было стыдно. Оставаясь сыном своей матери, он оказался несостоятелен не только как муж своей жены, но и как отец своих детей.

4

Он много ходил пешком. Во время ходьбы воспоминания не то чтобы совсем оставляли его в покое, но их власть над ним была меньше. Дома он был перед ними беззащитнее.

Чтобы выбраться на природу, ему нужно было доехать до окраины города. Это было дорого, так что он ходил по улицам, часто – до ночи. Он вышагивал бодро, ему нравился размах и шорох его шагов; движение было приятно ногам.

Он шел для того, чтобы идти, а не для того, чтобы рассматривать улицы, город и людей. Но иногда, в поздний час, он оказывался далеко от дома, тащиться назад не хотелось, он заходил в какую-нибудь пивную и заказывал пиво и такси, поначалу – то и другое сразу, потом – пиво сразу, а такси попозже. Он смотрел на людей, сидевших за столиками и стоявших у стойки, у бильярда или перед мишенью для дартса. Люди его возраста не играли и не смотрели телевизор, они пили. Говорили они громко, словно желая компенсировать то, что в жизни им уже нечего было сказать. Иногда и к нему кто-нибудь обращался, потому, что никогда его здесь не видел, или потому, что никогда больше не хотел его здесь видеть. Чаще всего он стоял, никем не замечаемый, у стойки, выпивал несколько бокалов пива, следил за игрой, слушал разговоры. Мужчины жаловались на старость, на здоровье, на жен, детей и внуков, на телевизор, на политику и на то, что все уже не так, как было. Так что же, спрашивал он себя, то, что прошлое делает со мной, – просто вариант того, что оно делает здесь с этими мужчинами?

По прошествии нескольких недель он заметил, что снова и снова повторяет один и тот же маршрут: по улице к каналу, вдоль канала, сначала через приличный, потом через сомнительный квартал – к реке и через мост к вокзалу. Он выходил уже под вечер, гулял четыре-пять часов, выпивал в одной и той же пивной у вокзала несколько бокалов пива и еще до полуночи оказывался снова дома. В июле было много дождей, ему нравилась мокрая булыжная мостовая, в которой уличные фонари отражались так, словно их свет рассыпался черепками, нравилось шуршание мокрых шин по асфальту, нравились зонтики и плащи, под которыми люди становились неотличимыми друг от друга. Нравилось ему и то, что в дождливые дни на улицах было меньше движения, тем более – вдоль канала, где вообще было затишье. Он оставался наедине с собой, пока не попадал в оживленное движение на мосту, где уже грохотали поезда метро, содрогалась земля, а при входе в пивную навстречу летел спутанный хор голосов.

Позднее, в августе, когда дожди прекратились и дни стали жаркими, а ночи теплыми, он обнаружил за улицей вдоль канала пешеходную дорожку и маленький зеленый луг с ивами и скамейкой. Он садился на скамейку, в теплом воздухе было разлито умиротворение – и ему уже казалось, что он может свое прошлое, как листок бумаги, сложить в кораблик, пустить по воде канала, и оно уплывет. Пока с воды не налетал холодный ветер и не вытеснял это воздушное тепло.

5

Однажды мимо прошла молодая женщина, и он встал и последовал за ней. Пройдя несколько шагов, он опомнился и остановился. Так уже однажды было, он вот так же шел не раздумывая за одной женщиной, пока не остановился. Такая же стройная, гибкая фигура, такая же быстрая походка, с легкой задержкой перед тем, как поставить ногу, такие же крепкие лодыжки, так же подстрижены каштановые волосы. Улыбку он тогда – да и сейчас – видел лишь одно мгновение. Немного насмешливая? Она ни к кому не относилась, молодая женщина улыбалась для себя, как и шла для себя, – так же надменно.

Нет, разумеется, это была не та же женщина. Та женщина была тогда его возраста – остается и теперь, если еще жива. Он был мимолетно знаком с ней в начале учебы в маленьком университете его родного города и снова увидел ее, когда перевелся в университет большого города. Тогда тоже было лето, он сидел на лужайке между университетом и студенческой столовой и читал. Он поднял глаза, увидел, как она проходит по дорожке мимо, встал и пошел за ней. Но через несколько шагов понял, что заговорить с ней не решится, и остановился. Он смотрел ей вслед, она шла в столовую. Он снова сел и не мог оторвать взгляда от входа в столовую, пока она снова не появилась там; она пошла в другую сторону.

Через несколько лет он возвратился в родной город, женился, стал учительствовать в соседнем городе и, поскольку вначале вынужден был удовлетворяться половиной ставки, имел время принять участие в семинаре тамошнего университета, посвященном зарождению готики во Франции. На первое заседание он опоздал, был рад, что профессор не возмутился, и с опущенной головой поспешно сел на последнее свободное место. Подняв глаза, он увидел, что она сидит напротив него, и, когда он кивнул ей – так сдержанно, что она могла этого не заметить, если не хотела замечать, – она кивнула в ответ, и потом, если происходило что-то забавное, они обменивались улыбками. После заседания как бы само собой получилось, что они прошли вместе по коридору, спустились по лестнице, вышли в солнечный вечер и сели за столик уличного кафе напротив. Она стипендиатка, пишет докторскую о кафедральном соборе в Лангре и время от времени ездит к бабушке, у которой выросла. Где это было? Он попытался вспомнить название города и не смог.

Звук ее звонкого голоса снова зазвучал в его ушах, и его глаза снова видели ее улыбку, скорее неуверенно-вопросительную, чем насмешливую. Она не была надменной, она была осторожной, может быть, даже немного испуганной, и она была решительно настроена чего-то в своей жизни добиться. Он ни разу не слышал от нее какой-нибудь глупости. Хотя она с удовольствием шутила, дурачилась, смеялась – и ее смех снова звучал в его ушах: словно маленькие яблочки раскатываются из корзинки по столу.

Он рассказывал ей о своей жизни, о докторской диссертации, с которой он застрял, но которую в будущем собирается закончить, о школе, о своем интересе к новым программам и формам обучения, о своих идеях реформы школы как таковой, о том, что женат.