Его мысли блуждали. Он думал о Ницше, который часто не знал, что он имеет в виду, о глубине музыки Моцарта и о дурашливом, озорничающем Вольфганге Амадее, о законах, которые умнее законодателей. То, что мы делаем, – наше и – не наше.

Она выпрямилась:

– Ты где?

Он поднял голову и посмотрел на нее:

– Я люблю тебя.

Она засмеялась, поцеловала его и встала.

3

Когда шампанское уже стояло перед ними, он сказал:

– Такого хорошего года у меня еще не было, – и поднял бокал.

– Он прошел, как в полете, – она подыскивала тост. Нашла и чокнулась, произнеся: – За год, легкий, как птица!

Они выпили и поставили бокалы. «Легкий, как птица…» Образ испугал его. Что остается, что имеет значение, если годы пролетают так просто?

– Извини, – она вытащила из сумочки телефон, – мне надо позвонить в Германию. Я уже почти опоздала.

Разговор был долгий, и она временами отпивала глоток, с улыбкой глядя на него – не для того, чтобы он не сердился на нее за этот разговор, она знала, что он не будет, а просто радовалась тому, что она с ним.

Потом он подлил ей вина, она сунула телефон в сумочку и пожала плечами. Ее просил позвонить коллега, который настаивал, требовал, умолял, чтобы она взяла на себя его репортаж.

– У меня была в школе одна подруга – вот точно такая же. Когда мы должны были вместе писать реферат или она хотела сделать сообщение о какой-то книге или бралась организовать поездку класса – в последнюю минуту у нее все срывалось, и я должна была ей помогать. Поможешь один раз, так уже должен и в следующий, и в последующие. Он хороший человек, и книга не горит так, как его репортаж, но книга и никогда не горит так, как репортаж.

– Та подруга еще с тобой?

– Своих соучениц я потеряла из виду, но потом нашла некоторых в фейсбуке.

Она стала рассказывать про соучениц, какими они были тогда и какие они сейчас, про учебу в школе для девочек, про уроки танцев, про первых мальчиков, первые вечеринки, первые поцелуи. Он любил, когда она рассказывала о себе; чем больше он видел ее ребенком, девочкой, молодой женщиной, тем больше она принадлежала ему. Хотя при этом он всегда чувствовал и уколы ревности: у нее было так много жизни без него, да и сейчас она могла бы жить без него. Но оба с удовольствием играли в игру «что было бы, если бы мы встретились тогда?»: ученица пятого класса и безработный ученый, перебивающийся репетиторством, нью-йоркская школьница по обмену и научный сотрудник Колумбийского университета, абитуриентка и стипендиат Немецкого исторического института в Риме – он как раз был там, когда она с классом приезжала туда праздновать окончание школы. Фантазия позволяла им нарисовать совместную жизнь в годы, прожитые друг без друга, да и понятно же, что она могла бы жить и без него, как и он без нее. Когда любишь, другой нужен для того, чтобы быть счастливым, а не для того, чтобы пережить это время. Правда, жизнь без нее он уже не мог себе представить.

Она рассказывала о школьной газете, которую она придумала, и о серии статей, которые инициировала. Большие чувства: от любви до ненависти, от алчности до зависти, от ревности до сострадания. Серия имела успех; у каждой школьницы было большое чувство, о котором она хотела написать, и все хотели читать о больших чувствах.

– А о чем написала ты?

– Я? – Она покраснела. – О тщеславии, но не о тщетном желании, а о достижении поставленной перед собой цели и не о славе, потому что другим тут нечему завидовать и нечего отнимать, а о том, чтобы стоять на своем. И о том, что мы, женщины, не должны оставлять тщеславие вам, мужчинам.

4

Солнце село за дома, площадь погрузилась в тень, но воздух оставался теплым. Появились посетители; они садились за столики, заказывали выпивку. У прохода между домами, который вел к кинотеатру, одна за другой останавливались машины и высаживали зрителей первого сеанса. Люди обменивались приветствиями, потому, что знали друг друга, или потому, что теплый вечер после дождливых и холодных дней создавал настроение. Над улицей и площадью плыли улыбки.

Они сидели молча. Он положил руку на подлокотник ее кресла ладонью кверху, так что ее ладонь могла покоиться в его, несжатая и неудерживаемая. У нее не должно быть чувства, что он ее использует. Она прильнула головой к его плечу.

Перед проходом к кинотеатру трое молодых людей поставили две маленькие табуретки, на одну села девушка с бонго, на другую – парень с гитарой, и еще один парень встал рядом с ними, прислонясь к стене. Он начал насвистывать какую-то мелодию – карибскую? кубинскую? креольскую? – и она звучала так отчетливо и прозрачно, словно выходила не из сложенных трубочкой губ, а из флейты. Подхваченная гитарой, мелодия стала меланхоличной, и тогда вступил бонго и сделал ее живой, ритмичной, страстной. Но она оставалась легкой – легкой, как птица; она летела над улицей и площадью, ничего не требовала, оставляла каждого с его мыслями и чувствами, только тяжелые делала чуть менее тяжелыми, а банальные овевала дуновением поэзии.

Мужчина почувствовал ритм в теле женщины; она закинула ногу на ногу, и стопа покачивалась в такт. Потом она отняла голову от его плеча и посмотрела на него:

– Потанцуешь со мной?

– Я? – Он приподнял руки и улыбнулся, сожалея, отказываясь, извиняясь. – Я не умею танцевать.

– Ты прелесть. – Она поцеловала его в губы, вскочила и пружинящими шагами пошла через дорогу к музыкантам; тот третий, который все еще прислонялся к стене, увидел, как она подходит, понял ее желание, сделал три шага ей навстречу, обнял ее за талию, и они начали танцевать.

На несколько тактов музыка стала спокойнее, они испытывали друг друга: он – как она позволяет держать и кружить ее, как отдаляется и приближается, как уклоняется, как позволяет себя притягивать и ловить; она – насколько уверенно он ее ведет, насколько точно он понимает, чего она хочет, и дает ей это или удивляет чем-то другим, чем-то лучшим. Потом гитара и бонго прибавили, и пара затанцевала быстрее; они скользили и кружились, отпускали и находили друг друга; людской поток остановился, пара вправе была торжествовать и наслаждаться своим успехом у публики, но они танцевали только для себя, забыв о времени и месте, забыв о публике, забыв о себе.

Мужчина смотрел на них. Этот танец заставил его загрустить. Эти двое не флиртовали друг с другом, у него не было причин ревновать, и он не ревновал. Эротика их танца была по ту сторону его ревности, по ту сторону от «если бы она дала мне то, что дает ему» и от «если бы мне быть на его месте». Это была эротика молодости, которая обещает всё, разрешает поверить во что угодно, позволяет в каждой новой женщине видеть богиню и в каждом новом мужчине – бога любви и на каждом повороте жизни надеяться, что – сбудется.

Он не хотел бы снова стать молодым. Снова и снова падать настолько низко, насколько высоко хотел взлететь, снова и снова испытывать столь же горькие разочарования, сколь сладкими были надежды, – это тоже молодость, и она прошла, и хорошо, что она прошла. Но в танце этих двоих была молодость не того мира, который для него закрылся, а какого-то далекого волшебного мира, который всегда был для него закрыт. И даже его попытка вторгнуться в этот мир показалась ему каким-то кощунством. Его старость может только отравить ее молодость – если навяжет себя ей; надо надеяться, что он, старик, никогда по-настоящему не навяжет себя ей, молодой женщине. Что может он дать ей? Все это с течением лет она и так получит от жизни. Он ничего не может ей дать, он может только у нее брать. Ему надо заканчивать эту богадельню и исчезать из ее жизни.