1

После холодных дождливых дней выглянуло солнце и стало тепло. На площадке перед рестораном официант протирал столы и креслица и отсоединял от них цепочки. Площадка была маленькая; это был кусок тротуара на повороте улицы, расширенный для увеличения площади; обычно на нем припарковывали машины. Улица в одну сторону вела к главной улице, а в другую – к пустырю, где вас встречали трава, камни, ямы и лужи. Здесь парковались те, кто около шести часов приезжал из летних домиков в городок поболтаться, закупиться, поесть, сходить в кино или в театр. В это время улицы и тротуары оживали.

В пять было еще спокойно. Ресторан готовился к вечеру; он уже открылся, но посетителей пока не было. «Нейтральная зона» – назвал мужчина этот тихий городской час и рассказал женщине, что он напоминает ему первый час в только что открывшемся баре, когда воздух еще чистый, столы еще пусты, бармен протирает рюмки и вечер полон ожидания. Он так говорил, что любит этот первый час, словно часто переживал его, а не просто вычитал о нем в каком-то из романов Рэймонда Чандлера.

Они сели за один из тех столиков, которые еще были на солнце. Вокруг уже легла тень от домов, скоро солнце исчезнет за ними.

– Шампанское? – спросил он, она кивнула, и он заказал бутылку подошедшему официанту.

Они были красивой парой: молодая женщина, светлолицая блондинка в синем платье, и мужчина в годах с густыми седыми волосами, в сером мягком костюме и белой открытой рубашке. Да, разница в возрасте была, но они не напоминали начальника с секретаршей, или профессора со студенткой, или врача с медсестрой. В свои тридцать три она была успешной журналисткой, а его семьдесят один не мешал ему быть успешным автором исторических книг. Год назад она брала у него интервью по поводу его бестселлера о начале Первой мировой войны, после интервью он пригласил ее на ужин, а за ужином – на «Военный реквием» Бенджамина Бриттена. Обоих музыка и тронула, и удивила; и оба после концерта были скорее возбуждены, чем взволнованы: по ком реквием? Был ли этот реквием пацифиста Бриттена откликом на войну? Или это реквием мрачного Бриттена по убитым в гекатомбах? В ресторане рядом с Немецкой оперой они сидели и разговаривали, пока он не закрылся. Когда такси остановилось перед ее домом, она пригласила его на рюмку граппы и чашку эспрессо, и он остался на ночь.

На следующее утро обоим надо было рано уезжать: ей предстояло освещать процесс в Дюссельдорфе, а ему – заключать договор в Вене. И он и она много времени проводили в разъездах и много работали, часто – до позднего вечера. Если оба оказывались в Берлине, то, как бы поздно ни было, они проводили ночь вместе – когда у него, когда у нее.

Это был их первый отпуск. Они сняли на шесть недель дом в горах к западу от Бостона и приехали туда каждый со своей работой; она хотела объединить в книгу свои репортажи из Ирана, а он – продолжить работу над книгой о конце Первой мировой войны. Но работали они или только до обеда, или только после, а в остающееся свободное время ходили купаться, или бродили по окрестностям, или выезжали в город: в какой-нибудь музей, на какой-нибудь спектакль. В этих местах большие оркестры проводили репетиции к осенне-зимнему сезону и давали концерты, а местная сцена предлагала Шекспира и современные пьесы. В доме, который они сняли, была терраса; с нее был виден полого уходящий под гору луг, за лугом – лес, за лесом – горы, а вечером – заходящее солнце под багровыми облаками. Над частью террасы был навес, и под навесом стояла большая софа, на которой они любили сидеть и читать друг другу вслух «Войну и мир», пока не становилось темно, и тогда они вставали, уходили в дом и готовили ужин.

Какой подарок, снова и снова думал он. Она красива, мы можем обо всем говорить, есть достаточно вещей, на которые мы смотрим одинаково, чтобы сохранялась гармония, и достаточно таких, на которые – по-разному, чтобы сохранялся нерв, а что я испытываю с ней в постели – я не испытывал ни с какой другой женщиной. Его сестра, которой он ее представил, сказала:

– Я никогда не видела тебя таким радостным. Ты просто вытащил счастливый билет! Она молода и не должна становиться старше, чтобы не надоесть тебе. Некоторые женщины – настолько женщины, что уже с ранних лет всё знают, она из таких.

С чего это она мне надоест, хотел он спросить, но не спросил.

2

Они работали порознь, он – в своем кабинете, она – в своем. Но через некоторое время он приходил к ней в кабинет с книгой, которую читал, и садился в кресло у окна за ее спиной; она работала за столом, крышку которого можно было поднимать и опускать и у которого можно было стоять или сидеть. Она стояла, и он не раскрывал книгу, а смотрел на нее, на узел светлых волос, на обнаженную шею, на ее фигуру. Нет, ее фигуру, скрытую свободной тенниской и свободными джинсами, он не видел, он ее знал. И знать ее было так же приятно, как видеть.

Она чувствовала его взгляд и оборачивалась:

– Пора в город?

– Да, давай посидим на той маленькой площади и выпьем шампанского. Сегодня ровно год с того дня, как ты меня пригласила к себе.

Она взглянула на свои часы, наморщила лоб, усмехнулась:

– Первый раз вижу мужчину, который замечает такие вещи.

– Я на следующее утро сказал моему айфону, чтобы он мне напомнил про этот день.

– На следующее утро? – Она покачала головой.

– Я не хотел овладеть тобой. Я хотел… Это был особенный вечер и – особенная ночь.

Она посмотрела на него, и он не мог понять как: осуждающе? одобрительно? испытующе? Уже после первой ночи она заняла некое место в его жизни – почувствовала ли она, что ее использовали? Или она рада? Или она не знает, радоваться ей или чувствовать, что ее использовали? Не мог понять, пока она не подошла к нему, не села к нему на колени, не обняла его за шею и не приникла головой к его голове. Она ничего не сказала. Он обнимал ее и думал о том, что вечно он слишком много думает и что жизнь, собственно, проста. Как любовь: когда мы действительно любим, мы не можем сделать ничего действительно неправильного.

В голову ему пришла фраза Блаженного Августина: «Люби – и делай что хочешь». Ему постоянно приходило в голову что-нибудь историческое: фразы, фигуры, события, по большей части – из Нового времени, которым он занимался изо дня в день, но иногда и из древности, которой он интересовался раньше. Он слишком много живет в прошлом? Он слишком мало живет в настоящем? Но ей нравятся его исторические анекдоты. Иногда – когда они гуляли, или сидели на скамейке в парке, или чего-то ожидали – она спрашивала: «Расскажешь мне какую-нибудь историю?» – имея в виду историю из прошлого. Она спрашивала его, как дочь отца или как внучка деда, и он не видел в этом ничего страшного. А он разве не прижимался иногда к ней, как ребенок к матери? Не относится ли это к тому, что имел в виду Августин? Что в любви ты для другого отец и сын, дочь и мать? Нет, Августин не мог иметь в виду это, он думал о любви к Богу. Или Августин не знал, что он имеет в виду?