все шуточки, издёвки и подколки, которые Литвинов заготовил, непременно дождутся своего часа, и Киру — хочет он этого и не хочет — всё равно придётся их выслушать.

— Дядя Боря, — Ника бросила быстрый взгляд на Кира и снова повернулась к Литвинову. — Вы ведь разберётесь, что там к чему? Почему Рябинин украл этот дневник. Что в нём такого, ну кроме…

Она замялась, а Борис Андреевич, бережно развернув её за плечи лицом к себе, сказал, на удивление серьёзно. Кир, привыкший к вечным Литвиновским насмешкам, никогда не видел у него такого лица:

— Девочка моя, я тебя когда-нибудь обманывал?

Она замотала головой.

— Значит, верь мне. Разберёмся. Ну а теперь, — он неожиданно подмигнул Киру. — Давайте, дуйте по своим молодым делам.

* * *

Она не сказала ему: «Пошли со мной», но и не попрощалась, автоматически подводя черту под сегодняшним днём, и Кир, не зная, как себя вести, потащился за ней следом. Шёл, глядя на её затылок, на волосы, которые она сегодня затянула в хвост, став с этой прической ещё строже и ещё старше. И ещё дальше от него.

Вчера, после прочтения дневника, когда она отошла ото всех, встала у окна, вглядываясь в черноту наступающей ночи, он не понял, что произошло. И сегодня утром, всё ещё думая о своём идиотском проколе, когда он предстал перед ней в трусах на пороге квартиры Рябининых, и пытаясь найти слова, чтобы оправдаться перед ней, он по-прежнему не понимал. Ему казалось, что всё ещё можно исправить. Даже то, что она ушла вчера вечером со Стёпкой и вернулась, как Киру показалось, только спустя целую вечность, даже равнодушие на её лице и какие-то особые, безразличные нотки в голосе, — всё это казалось Киру преодолимым. Достаточно только поговорить. Ведь он же видел — видел, как загорелся её взгляд тогда, когда они с Сашкой почти вломились в дверь Савельевской квартиры. Не мог он ничего напутать. Просто не мог.

И вот сейчас, когда он медленно плёлся за ней по коридорам, когда поднимался по ступенькам лестницы, пришло понимание.

Они мчались навстречу друг другу, повинуясь какому-то странному притяжению, всё больше и больше набирая обороты, рискуя столкнуться и даже пытаясь надавить на тормоза, скрипящие, неработающие, отказавшие с той самой первой минуты, как они увидели друг друга, здесь, на пятьдесят четвёртом, и когда это неизбежное столкновение произошло, их отбросило в разные стороны и не просто отбросило, а продолжало по инерции разносить всё дальше и дальше. И чем шире становилось расстояние между ними, тем меньше он её понимал.

— Ты, кстати, ошибся, — вдруг сказала она и остановилась.

— Как это?

Лестница, по которой они поднимались, была захламлена строительным мусором. Валялась какая-то ветошь, под ногами хрустели мелкие куски цемента, а на лестничном пролёте, который они только что преодолели, вповалку лежали стремянки и стояли какие-то канистры. В первые дни ремонта Анна Константиновна ещё пыталась как-то надавить на рабочих, чтобы они убирали за собой, но потом махнула рукой и решила, видимо, дождаться окончания всех работ.

Ника, не обращая внимания на грязь, уселась прямо на ступеньки, и Кир, не задумываясь, опустился рядом.

— Ты ошибся в том, что это папа спас дядю Борю, — медленно сказала она, не поворачивая головы. — А папа тут ни при чём. Это Анна сделала. Мне дядя Боря рассказал.

Кир молчал. Ждал, что она скажет дальше. Будет рассказывать ему, какой Литвинов хороший? Или что? Но она неожиданно сказала другое:

— Помнишь тот день, когда мы разругались? И ты тогда меня обвинил, что мне на всех наплевать, ну на людей мне наплевать, помнишь?

Кир не ответил. Он помнил, конечно, что он — дурак, чтобы такое забыть? И потом он тысячу раз хотел всё исправить, сказать ей, что всё не так. Правда, как — не так, он и сам не знал. Но Нике, похоже, был не нужен его ответ.

— И я потом думала, что где-то ты прав, конечно, в чём-то точно прав. Но, Кир, мир не чёрно-белый, и люди в нём тоже не чёрно-белые. А дядя Боря, он…

— Разноцветный, ага, — буркнул Кир и тут же испугался, что опять сморозил глупость. Что она сейчас рассердится, вскочит, уйдёт. Но она не рассердилась.

— Может и разноцветный, — вздохнула она. — Ты вот тоже… разноцветный.

От такого сравнения Кир вконец растерялся, а она, не замечая ни его растерянности, ни его смущения, продолжила:

— Что бы ни происходило между папой и дядей Борей, это касается только их двоих, у них всегда были особые отношения. Мне трудно объяснить, это просто надо видеть, чтобы понять.

Киру хотелось сказать, что он понимает, потому что он-то как раз это видел, эти особые отношения, да что там — каждый день их сейчас наблюдает, и в который раз пожалел, что не имеет права говорить об этом. Не может, потому что ему запретили, прижали к стенке, взяли с него слово, и сделали это как раз те, у кого эти самые особые отношения. Он уставился на свои ботинки, покрытые лёгким налётом серой строительной пыли, которая витала даже здесь на лестнице, где они сидели, и вдруг отчётливо представил себе, что всё то время, пока Ника разговаривала с Литвиновым и, возможно, плакала (наверняка, плакала, Кир видел, её глаза покраснели, а нос чуть припух), её отец находился за стенкой, метался, как раненный зверь, не позволяя себе выдать своё присутствие дочери ни словом, ни звуком. Кирилл, который до этого момента думал лишь о том, как плохо ему самому, внезапно осознал, какую ношу несёт Павел Григорьевич, для которого Ника была всем — верой, жизнью, им самим…

— Чёрт, — прервала Ника его размышления. — Я рюкзак свой забыла. Там. У дяди Бори. Надо идти.

— Погоди! — Кир вскочил на ноги, встал перед ней, и она, замешкавшись, так и осталась сидеть, подняв на него чуть удивлённое лицо.

Сейчас он знал только одно: ей ни в коем случае нельзя возвращаться туда, потому что там Павел Григорьевич, который думает, что Ника уже ушла, и… Кир испугался. Испугался за неё по-настоящему. Ведь если Савельев не вышел к своей дочери, сдержался, даже услышав её голос и