плач за стеной, значит, дело действительно очень серьёзное, шутки кончились, и ревность, которая сжигала Кира последние два дня, обида, досада, разочарование — всё вылетело из головы. Остался только страх. Звенящий. Отупляющий. Болезненный.

— Погоди, — повторил он. — Давай я. Я сам схожу. А ты сиди тут. Хорошо? Я быстро сбегаю — туда и обратно.

* * *

У себя Литвинова не было. Что было неудивительно. Как только Ника ушла, он наверняка сразу же отправился к Савельеву.

Кир приоткрыл дверь комнаты Бориса Андреевича, засунул голову. Рюкзак Ники он увидел сразу, решил потихоньку забрать, но засомневался — вдруг он опять делает что-то не то. По-хорошему, надо было бы предупредить Литвинова, но входить к Павлу Григорьевичу не хотелось. Теперь, когда до него дошло, как он чуть было не подставил Нику, Кир кожей чувствовал на себе гнев Савельева, справедливый гнев. Но делать было нечего, и он осторожно постучался в дверь соседней комнаты. Мужские голоса сразу смолкли, повисла настороженная тишина, а спустя меньше чем минуту дверь резко отворилась, едва не стукнув Кира по лбу, и перед ним вырос Литвинов.

— А… ты, — в голосе Бориса Андреевича отчётливо послышалось облегчение.

— Кто там, Борь?

За спиной Литвинова показался Савельев. При виде Кира серые глаза Павла Григорьевича недобро сощурились. Он сделал шаг вперёд, но Литвинов перехватил друга за руку.

— Спокойно, Паша. Прибить его ты всегда успеешь, — и обращаясь уже к Киру, с плохо прикрытым смехом в голосе. — Ну что тебе опять, бесстрашный ты наш?

— Ника рюкзак у вас забыла, — буркнул Кир.

— А ты не иначе мозги, — не удержался Савельев.

Литвинов всё-таки не выдержал. Расхохотался в голос.

— Пошли, — бросил он Киру.

— Мог бы просто зайти и взять рюкзак, — Литвинов вошёл в свою комнату первым, а Кир так и подзавис на пороге.

— Я подумал, так нехорошо.

— А Павла провоцировать хорошо? Ты хотя бы изредка, Кирилл Шорохов, головой своей пользуешься?

— Пользуюсь, — в груди у Кира опять привычно заклокотал гнев. Руки сами собой сжались в кулаки.

Этот человек, самоуверенный, сильный, раздражал его неимоверно. Бесила эта его привычка играть с людьми как кошка с мышкой, бесшумно подкрадываться, накрывать мягкой и сильной лапой, чуть выпускать когти, стальные и смертельные, снова убирать их, прощупывать слабые места, а потом бить — резко, безжалостно, наверняка.

Литвинов поднял с пола Никин рюкзак, подошёл к Киру, но отдавать рюкзак не спешил. Стоял и с видимым удовольствием наблюдал за эмоциями, которые вихрем проносились по лицу Кира.

— Понимаешь ли, Кирилл Шорохов, — искорки в зелёных глазах Бориса Андреевича стали ещё заметнее. — Пока ты тут, не сильно отягчая себя думами, носишься по этажам и геройствуешь, люди, умеющие с большей пользой для себя употреблять серое вещество в своей голове, получают не только преимущества, но и внимание тех, кого ты любишь. А вернее, той, кого ты любишь.

Слова, произнесённые ленивым медленным тоном, ударили в лицо, опрокинули. Кирилл вспыхнул, дёрнулся вперёд, не отдавая себе отчёт, что он делает, наплевав на то, что человек, который стоит перед ним — хищник, крупный, сильный, матёрый хищник, и игры в кошки-мышки и поддавки кончились, и даже если сейчас его прыжок на этого зверя будет последним в его жизни, он всё равно прыгнет, вцепится мёртвой хваткой в крепкое жилистое горло. И пусть его отшвырнут как котёнка одним ленивым взмахом большой когтисто-мягкой лапы, он всё равно сделает это. Кир подался вперёд и тут же замер, остановленный взглядом ненавистных зелёных глаз, оказавшихся почти вровень с его лицом. Смех, перекатывающийся золотистыми искорками, исчез, и на Кира смотрел другой Литвинов. Литвинов, которого он до этого не знал.

— Ты думаешь, Кирилл, что ты её любишь? Жизнью рискуешь, из штанов выпрыгиваешь, пыжишься. И это всё так и не так. По факту ты ещё щенок, и любовь твоя щенячья, бестолковая. Ты ревнуешь, страдаешь, сопернику готов глотку перегрызть. Обидки свои детские лелеешь, хочешь, чтоб всё тебе. Потому что вон ты какой, смелый и достойный. А ведь любовь, парень, это не про то, чтобы брать. Любовь — это отдавать. Себя. Всего. Без остатка. И головой думать прежде всего о том, что случится с той, кто тебе дорог, и как твои геройские поступки скажутся на ней. Потому что ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь. Женщиной своей. Иди, пацан, и взрослей. Становись мужчиной. Уже пора.

И Литвинов сунул рюкзак в руки оторопевшему и онемевшему Киру.

* * *

Она так и сидела на лестнице, где он её оставил.

— Вот, — он, неловко потоптавшись, поставил перед ней рюкзак.

Из головы не шли слова Бориса Андреевича. Непонятно как, но своим чутьём Литвинов всё правильно понял, расшифровал, углядел все его никчемные метания и поставил на место — жёстко и прямолинейно.

— Ты какой-то не такой, — сказала Ника, задумчиво разглядывая его лицо. — Совсем другой.

И почти сразу же после этих слов поднялась, взялась за рюкзак, но Кир перехватил его, закинул себе на плечо. Понял, что она собралась уходить.

— Я тебя провожу.

— Как хочешь. До лифта.

— До лифта, — согласился он.

…На площадке перед лифтом людей было немного — усталая женщина, ссутулившаяся у стены, два мужика в форме техников, да группа девчонок, дёшево одетых и ярко раскрашенных. Ника подошла почти к самым дверям, бросила взгляд на индикатор. Оставалось чуть больше пяти минут.

— Эй, девки, куда собрались?

Реплика адресовалась не им, но Кир инстинктивно обернулся. К накрашенным и хихикающим девчонкам подвалила разудалая компания. Человек десять. Звонкий матерок прокатился по площадке, женщина у стены недовольно поморщилась, один из мужиков что-то сказал, наверно, сделал замечание, которое, впрочем, так и повисло в воздухе без ответа.

Кир напрягся.

Он почти всех их знал, тех, кто сейчас беззастенчиво вклинился в довольную стайку девчонок, гогоча и рассыпая пошлые шутки. Кого-то знал совсем хорошо, кого-то только по имени или кликухе. Кир и сам совсем недавно был частью их — таким же оболтусом, от скуки шляющимся по коридорам и цепляющимся к прохожим.