чувствительности: «Наши современники, даже те, что ходят к ясновидящим и гадалкам, вызывают призраков за вращающимся столом или участвуют в черных мессах, признают границу между видимым и невидимым, естественным и сверхъестественным. У средневекового человека это было не так. Мало того, что видимое было для него всего лишь следом от невидимого; сверхъестественное проникало в повседневную жизнь на каждом повороте»[277]. Это сложный фрагмент. На первый взгляд, речь идет о том, чем средневековое отличается от модерного. Но это различие делает средневековое постоянно присутствующей возможностью, преследующей практики модерна – если бы только мы, модерные люди, сумели забыть о «границе» между видимым и невидимым, в терминах Ле Гоффа, мы смогли бы оказаться по другую сторону границы. Люди, обращающиеся сегодня к гадалкам, остаются модерными вопреки самим себе, они участвуют в «средневековых» практиках, но не способны преодолеть привычки модерна. Однако в слове «сегодня» содержится отсылка к тому удивлению, которое ощущается при осознании анахронизма, как будто само существование сегодня таких практик открывает лакуну в континууме настоящего, вводя туда нечто напоминающее Средневековье, но все-таки не вполне средневековое. Ле Гофф спасает настоящее, говоря, что даже в практике этих людей сохраняется что-то принадлежащее модерну – то, что они различают видимое и невидимое. Но оно сохраняется только в качестве границы, барьера, определяющего разницу между средневековым и модерным. А поскольку различие всегда именует отношение, оно разделяет в той же мере, что и соединяет (как и любая граница), то можно утверждать, что рядом с настоящим, модерным, сохраняется и средневековое, пусть даже оно существует только в качестве предела или барьера в практиках и дискурсах, определяющих модерн.

Множественное прошлое субалтернов – столбы на этой границе. Благодаря ему мы достигаем пределов исторического дискурса. Причина в том, что, как я уже говорил, субалтерное прошлое не дает историку никакого принципа для повествования, который можно было был рационально защитить в модерной публичной сфере. Если сделать еще один шаг, то мы увидим, что требование рационального принципа, в свою очередь, отмечает глубокую связь между модерными конструкциями публичной сферы и проектами социальной справедливости. Неудивительно, что ученый-марксист Фредрик Джеймисон должен был начать свою книгу «Политическое бессознательное» с призыва: «Всегда историзируйте!». Джеймисон описывает «этот слоган» как «единственный абсолютный, и можно даже сказать, “„транс-исторический“ императив любой диалектической мысли»[278]. Если мой тезис верен, то в этом лозунге проблемным является не призыв «историзируйте!», а слово «всегда». Именно посылка о наличии протяженного, гомогенного, бесконечно тянущегося времени позволяет вообразить некое «всегда», а множественное субалтерное прошлое ставит этот посыл под сомнение и делает настоящее, говоря словами Деррида, «разомкнутым»[279].

Об узлах времени и историческом письме

Историзация возможна только в той степени, в какой пишущий принадлежит к способу бытия в мире, который выстроен по принципу «расколдованной вселенной». Именно этот принцип лежит в основе знания в социальных науках (я различаю здесь знание и практику)[280]. Но «расколдовывание» – это не единственный принцип, с помощью которого мы делим планету на миры. Мир может быть населен сверхъестественным в других формах бытования миров, и не всегда это вопрос или результат осознанной веры или идей. Этот аргумент выдвигает байка о поэте У. Б. Йейтсе, интерес которого к эльфам и другим необычным существам из мира ирландского фольклора хорошо известен. Я расскажу эту историю так, как мне пересказал ее мой друг Дэвид Ллойд:

Однажды, в период масштабных изысканий в области ирландского фольклора в сельской глуши Коннемары, Уильям Батлер Йейтс нашел сокровище. Сокровищем этим оказалась некая миссис Коннолли, обладательница самого роскошного запаса историй об эльфах, который когда-либо встречал У. Б. Он просидел с ней с рассвета до темноты в ее небольшом домике, слушая и записывая ее истории, присказки и предания. Когда спустились сумерки и наступило время идти домой, он поднялся, все еще завороженный всем услышанным. Миссис Коннолли стояла в дверях. Он дошел до ворот, повернулся и тихо сказал: «Еще один вопрос, миссис Коннолли, если можно. А вы верите в эльфов?». Миссис Коннолли встряхнула головой и рассмеялась. «Нет, конечно, мистер Йейтс, совсем не верю». У. Б. замер, повернулся и ссутулившись пошел по тропинке. А затем, уже на тропинке, его снова настиг голос миссис Коннолли: «Но они существуют, мистер Йейтс, они существуют.[281]

Миссис Коннолли хорошо знала то, что часто забывают обществоведы – боги и духи не зависят от веры человека в их существование; их присутствием мы обязаны нашим практикам[282]. Они принадлежат к различным способам бытия, с помощью которого мы делаем настоящее множественным. Именно нестыковки в настоящем позволяют нам быть с ними рядом. Эти другие способы бытия не чужды вопросов власти или справедливости, но эти вопросы задаются – в той мере, в какой модерные политические институты оставляют для них место, ибо они идут вразрез друг с другом, – на иных условиях, чем те, что заданы политическим модерном.

В заключение я хочу сказать, что то, что я называю многообразным прошлым субалтернов, и практика историзации не находятся в отношении взаимного исключения. На самом деле мы можем историзировать только потому, что у нас уже есть опыт, в котором настоящее становится не-современным самому себе. Именно тот факт, что средневековье или античность никогда полностью не исчезают, и позволяет историкам историзировать эти миры. Мы населяем фрагменты этих миров, даже когда называем себя модерными и секулярными. Только потому, что мы живем в узлах времени, мы и можем предпринять попытку распрямления, условно говоря, одной из частей узла (это один из возможных способов помыслить хронологию)[283].

Время помещает нас, если пользоваться выражением из моего родного языка, внутрь структуры «грантхи». Отсюда бенгальское слово «шомой-грантхи», где «шомой» значит «время», а «грантхи» отсылает к разного типа соединениям, от сложно устроенных костяшек на наших пальцах до колец на стволе бамбука. Благодаря этому мы можем установить два типа отношений с санталом. Во-первых, мы можем занять позицию модерного субъекта, для которого жизненный мир сантала – предмет исторического изучения и объяснения. Но мы также можем посмотреть на сантала как на того, кто открывает возможности наших собственных жизненных миров. Если мой тезис верен, то второй тип отношений предшествует первому. Именно он делает первый тип отношений возможным.

Множественное прошлое субалтернов тем самым действует как дополнение к множественному прошлому историка. Оно дополнительно в дерриданском смысле: оно позволяет истории как дисциплине быть такой, какая она есть, и в то же время помогает понять, где находятся ее пределы. Привлекая внимание к пределам историзации, субалтерное прошлое помогает нам дистанцироваться