– Молод ты ишшо, – ехидно пояснил Лямзин, – много открытий чудных предстоит.

– Да ладно тебе, – огрызнулся Петя, – любишь ты, Лямзин, возрастом своим козырять. Подумаешь, какие-то восемь лет разницы.

– Э, не скажи, в нашем деле год за два идет.

– Это точно, – хмыкнул Петр. – Неужели все-таки серийник объявился, как думаешь?

– Похоже на то.

– Коньяк не забудь, обещал за срочность.

– Да помню я, – буркнул Лямзин, – до конца рабочего дня время еще есть.

– Ты не тяни, иди да покупай уже. Только давай встретимся не у меня, а в районной прокуратуре, в кабинете старшего следователя Пастухова. У меня для тебя сюрприз.

– Приятный?

– Уж кому как, – хихикнул Петр. – Придешь – узнаешь. Только поскорее, ага?

– Ты что, пару часов подождать не можешь, алкоголик-самоучка? – картинно изумился Лямзин.

– Не алкоголик, а любитель красивой жизни, – заржал Петр. – Я, между прочим, абы что не пью, для меня важны, прежде всего, вкус и запах, а градус – это потом. И вообще, я тебя не на вечеринку зову. Ты, насколько помню, сам просил поскорее сделать.

– Ну, так сразу бы и сказал. Сейчас закончу свою писанину и приду.

– Я так и сказал. Бог знает, чем ты только слушаешь… Позвони мне, как будешь выходить, чтоб я тоже подтянулся вовремя.

Лямзин положил трубку, болезненно поморщившись, потер переносицу и виски – голова вдруг разболелась, и продолжил неуклюже тыкать в клавиатуру двумя пальцами. Десятипальцевый слепой метод печати – предел мечтаний для него. И осваивает же его кто-то! Правила, занятия, упражнения… Ему не удавалось довести дело до конца. Хотя некоторые успехи были и у Лямзина: он научился печатать двумя руками, вместо одной, как раньше. Правда, на каждой использовал только один палец – указательный.

Допечатав страницу, Эдуард перевел курсор на новый лист и задумчиво уставился в потолок, словно пытаясь там отыскать нужное слово. Так ничего и не придумав, решительно свернул файл и потянулся к телефону.

– Петя, ты меня ждешь? Ну так вот, я выхожу. Предупреждаю заранее, как и договаривались.

Сохранить документ и выключить компьютер – пара секунд. Еще – минут десять пути к магазину, в котором всегда бывает хороший коньяк, да десять минут до прокуратуры. Плюс – несколько минут про запас. Привычка точно рассчитывать время сохранилась у Лямзина еще со школьных лет, когда он появлялся аккурат к звонку. Опаздывать было гораздо приятнее, но за это влетало от учителей и родителей, приходить раньше означало провести драгоценные минуты своей жизни там, где вовсе не хотелось.

Нельзя сказать, что Лямзин школу совсем не любил. Любил, но странною любовью: за лето успевал соскучиться до зубной боли, однако проходило несколько дней, и он начинал ее тихо ненавидеть.

Каждый раз накануне первого сентября он заботливо обертывал новенькие учебники бумагой, любовался поблескивающим металлическими замками портфелем и, едва дождавшись утра, летел в школу, как на крыльях. Там ждали повзрослевшие за лето одноклассники, и там – Эдик каждый раз надеялся на это – должно было начаться увлекательное путешествие в страну Знаний. Ведь нет ничего интереснее на свете, чем познавать.

Но чуда не происходило. Начиналась обычная рутина – нудные уроки, раздраженные учителя, балбесничающие ученики. На второй день Эдик шел в школу гораздо спокойнее, через неделю желание учиться улетучивалось совсем. А потому время его было рассчитано даже не по минутам, а по секундам: дойти, раздеться и выложить учебники на стол.

С Петром Лямзин столкнулся на улице у самой прокуратуры.

– О, как мы синхронно! – захихикал Петр и в предвкушении «вкусного вечера» чмокнул губами. Глаза его при этом маслено заблестели.

– Еще бы, хороший нос спиртное за версту чует, – покосившись на него, буркнул Лямзин.

– Аллергии нет, ринитами не страдаю. Имею право чувствовать за версту.

– Даже с ринитами имеешь право, – согласился Лямзин.

Они прошли коридорами, и у одной из дверей Петр остановился, шутливо предложив Лямзину идти первым.

– Проходите, рад, – поднялся им навстречу хозяин кабинета.

Он обхватил протянутую ладонь Лямзина двумя руками и энергично затряс. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Худощавый, седые виски, аккуратно подбритые усики и немного приторный одеколон.

– Я старший следователь Пастухов. Значит, говорите, наш народный умелец объявился?

– Кто? – не понял Эдуард, который еще не успел отойти от творческого процесса покупки коньяка. В магазине оказался такой выбор, что невольно разбежались глаза: попробовать хотелось все. Кошелек же заставлял умерить аппетит и довольствоваться доступными товарами.

– Да мы так окрестили убийцу, оставившего в девяносто пятом бабочку на трупе девушки. Странное было дело – никаких зацепок, абсолютно никаких. Девочка только приехала в город, молоденькая совсем, едва школу закончила. В консерваторию собиралась поступать. Никто подозрительный с ней в купе не заговаривал, на вокзале не встречал, врагов у нее не было и быть не могло – молода слишком. Тем не менее, до общежития девочка не доехала.

– Еще неизвестно, он это или нет, – заметил Лямзин.

– Конечно, но все же вероятность велика: слишком нестандартный ход. Ну, – резко сменил тему Пастухов, – для коньяка как бы еще не время – рановато, предлагаю для начала выпить кофе. Нам свежие головы понадобятся, поработаем чуть-чуть. А уже после можно будет и коньячком побаловаться. Согласен?

Лямзин с готовностью кивнул. Петя сморщил нос, но возражать не стал.

Пастухов поднялся, достал пачку дел с верхней полки и кинул их на стол, подняв облачко пыли.

– Верхнее смотрите, а я пока чайник нагрею. – Он открыл крышку и забулькал водой из канистры.

Лямзин проводил взглядом Пастухова и углубился в чтение дел. В первом сверху действительно оказалась кроваво-красная бабочка, вложенная в прозрачный пакет. Она была очень похожа на ту, которую нашли на теле Каранзиной, и все же немного другая, что сразу бросалось в глаза. Этому могло быть два объяснения. Первое – уровень мастерства оригамиста повысился за прошедшее время, и второе – бабочку все-таки делал другой человек. Хотя и странно предполагать, что такой изощренно-изуверский способ отмечать особым знаком свое преступление пришел сразу в две больные головы, но версию тоже нужно было проверить.

– Тридцатого июня, утром, около шести часов… в районе кинотеатра найдена… – начал бормотать Лямзин.

Убитая – блондинка с голубыми глазами и тонкими длинными пальцами пианистки – была одета в живописную юбку и блузку в стиле кантри. Задушена леской, тело оставлено на месте преступления, в сквере.

Больше ничего важного в документе не было, и Эдуард потянулся к стопке за вторым делом. Оно оказалось тем самым, которым ему довелось заниматься когда-то – с награбленным добром, сброшенным в канаву, и плававшей на мутной воде бабочкой. Здесь оказалось еще меньше интересного: с убийством, произошедшим в тот же день рядом, бабочку никто не связал.