Потребовалось шесть недель, чтобы переместить камень к берегу Финского залива. Перевозка Гром-камня по воде была не менее сложной задачей, чем перемещение по суше. Был построен специальный корабль с двойным днищем, на котором камень наконец был доставлен на площадь в Петербурге. Всего на перевозку камня, по свидетельству Ласкари, опубликовавшему позднее свои мемуары в Париже, было истрачено 70 тысяч рублей.

Как и ожидалось, известие о перевозке Гром-камня разнеслось по всей Европе. В память о столь грандиозном событии императрица велела выбить памятную медаль с надписью «Дерзновению подобно».

Одновременно откуда-то поползли слухи о том, что Ласкари не сам изобрел способ перевозки Гром-камня, а позаимствовал его у какого-то неизвестного мастера. Нетрудно было догадаться, откуда появились эти слухи. Бецкой пытался приписать себе все заслуги по перевозке, и постарался удалить Ласкари, назначив его обер-полицмейстером в Кадетский корпус, где тот должен был надзирать за соблюдением устава отпрысками из знатных семейств. Должность самая неблагодарная: занимающий ее рискует либо быть обвиненным в невыполнении своих обязанностей, либо нажить себе влиятельных врагов.

Фальконе попытался вступиться перед императрицей за Ласкари. «Скажем просто, – с негодованием писал он Екатерине, – этот человек, сотворивший поразительное в своем роде дело, не был за то вознагражден, что он был тщательно спрятан за другим, что этот другой употребил всю свою ловкость, чтобы выдать его за простого работника. Г-н Ласкари один изобрел средства и сочинил машину для перенесения скалы, которая должна служить подножием статуи, он вел все дело без малейшего с чьей-либо стороны участия. При всяком другом начальнике Ласкари нашел бы награду, соразмерную предприятию столь исключительному, столь трудно исполнимому, столь счастливо исполненному. Г-н Бецкой скажет: я ему доставил место в Кадетском корпусе. Это вроде того, как если сказать: живописец написал чудесную картину, у него отнимают честь этого произведения, ему отказывают в платеже, заказывают вторую картину как возмездие за первую, и этим распоряжением считают совесть свою успокоенной. Затруднительное положение у г-на Бецкого: если он ему даст награду, соразмерную заслугам, то маска свалится; если он этого не сделает, маска все-таки свалится. Ему надо спровадить его куда-то, но он не знает, как это сделать. Дай мне Бог в последний раз говорить о г-не Бецком».

Императрица тогда прислушалась к мнению Фальконе, и Ласкари был повышен в чине, но остался в должности полицмейстера. И все же впоследствии Ласкари был вынужден подать в отставку. В Петербурге о нем распространяли чудовищные небылицы, говорили, будто он трижды был женат и отправлял своих жен на тот свет, чтобы присвоить их состояние. Самые невероятные слухи ходили о его ужасных пороках и характере. «Дыма без огня не бывает», – рассуждали многие, и Бецкой с удовольствием сообщал об этом императрице.

Фальконе вновь попытался вступиться за Ласкари, желая оставить его в качестве распорядителя работ по отливке статуи. «Ласкари – это человек один из самых умных, деятельных и способных, состоявших при г-не Бецком, – писал он императрице. – Он мне много помогал, не получив и одного рубля в вознаграждение. В конце концов он доведен до отчаяния, его ненавидят и постоянно преследуют за делаемое им добро. Поэтому он прекратил службу свою в Кадетском корпусе и решил уйти в отставку. Если Ваше Величество пожелает, чтобы он продолжал помогать мне, особенно при отливке, где его деятельность была бы еще полезнее, если он получит приличное чину и обязанностям жалованье, то он останется и будет служить Вашему Величеству с тем искренним усердием, которое я всегда признавал в нем. В намерениях моих нет ничего, основанного на расчетах личных: быстрый ход и скорейшее окончание работы составляют единственную мою цель. Я не был в особенной дружбе с г-ном Ласкари, наши отношения главным образом основаны на моей работе, но это не мешает мне видеть в нем честного человека, потому что отрадно видеть, когда нет ничего тому противоречащего. Он за всем следил, все знал, во всем помогал, начиная с первого шага, и конечно, преемнику его придется начать с выучки, через которую он давно прошел. Удостойте, государыня, сохранить милость этому человеку, который, смею сказать, имеет все необходимое, чтобы оценить ее».

Но на этот раз императрица была неумолима: «Что касается Ласкари, то он просит отставки и хочет уехать на воды, так что я не знаю, как это совместимо с желанием оставаться при Вашей работе», – сухо отвечала она.

Ласкари уехал за границу, а взамен него для содействия Фальконе в сооружении памятника был назначен Юрий Фельтен. Фальконе не питал к нему особых симпатий и не был высокого мнения о его способностях, но вынужден был смириться. Фальконе с тяжестью на сердце прощался с Ласкари. Но что он мог поделать! Нужно было работать дальше.

До весны 1770 года модель переводили в гипс. Наконец в мае большая модель была открыта для обозрения публики. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» сообщила, что 19 мая с одиннадцати до двух и после обеда с шести до восьми часов впредь две недели показывается модель монумента Петру Великому. Жители Петербурга толпами посещали мастерскую, но сдержанная реакция северян привела вначале в растерянность темпераментного Фальконе. Посетители молча смотрели и уходили. Оставалось только гадать о впечатлениях публики. Вначале это казалось скульптору выражением неодобрения. В недоумении он пишет императрице: «Наконец-то полотно снято. Я нахожусь в полной власти публики: моя мастерская набита битком. Немного странно то, по крайней мере на мои глаза, что никто из местных жителей, стекающихся у меня, не говорит мне ни слова, как будто бы меня и на свете не было, хотя мне известно, что в итоге они довольны. Если до меня и доходят прямые известия о моей работе, то единственно через проживающих здесь иностранцев».

Но главное испытание было впереди. Чуть позднее Фальконе так обрисовал это в своем письме Екатерине: «Некто Яковлев произнес разгромную речь перед собравшимися в мастерской зрителями. Нет гадостей, которые он бы не наговорил про статую; что ни на одной из них нет такого странного головного убора; он забыл, без сомнения, что подобное убранство почти одинаковое у всех как древних, так и новых статуй. Он находил ужасными усы, которые император носил всю жизнь. Но все это одни цветки. Он пришел в бешенство, заговорив о русском платье, которое в действительности не русское. Он повторял, что ужасно напялить на Петра ту одежду, об уничтожении которой он так хлопотал. И при этом он утверждал, что так считает не он один, что его единомышленники – 500 дворян, которые возмущены образом, сотворенным Фальконе. Он говорил, что работу скульптора поносят во всех домах и только покровительство императрицы сдерживает их от открытых выступлений».

Нетрудно представить, какое действие произвела эта речь на впечатлительного скульптора. Он был в ужасном состоянии. Екатерина успокоила его: «Этот Яковлев – человек презренный. Недавно он надул двух евреев, а к довершению – он и не дворянин вовсе, хотя утверждает, что 5 сот дворян разделяют его образ мыслей».

1 июня в полдень мастерскую Фальконе посетил архиепископ Санкт-Петербургский, епископ Тверской, архимандрит Платон. Восхитившись моделью, он поздравил автора, а потом, спохватившись, сказал, что дает ему свое благословение на то, чтобы отливка удалась так же хорошо, как и модель. Это было окончательным признанием того, что памятник пришелся по душе жителям Петербурга. Антон Лосенко, который недавно вернулся из Парижа, сделал рисунок модели.