Подразумевалось, что удобства будут на остановках, что и пришлось сделать в более комфортных условиях в Малой Вишере, где была остановка и какой-никакой, но небольшой вокзал (хотя вокруг, кроме станционных построек, ничего. Сортир для господ из 1-го и 2-го классов, за которым следил специальный служитель, был довольно чистый, с горячей водой и даже с горячим полотенцем, что подал мне «повелитель ватерклозета». Подозреваю, что он просто проглаживал утюгом полотенце после каждого посетителя и их, полотенец то есть, у него и было четыре-пять штук. Ну и бес ним, оставил ему гривенник за услуги. Главное, что, уединившись, я намазал питательным кремом кожу рук, в вагонном клозете в полутемноте с постоянным раскачиванием вчера вечером сделать это было весьма неудобно. Руки постепенно приходят в порядок, ногти мне обрабатывал приходящий мастер маникюра, получая вчетверо против обычной таксы, так что, может, перчатки когда-то можно будет снять.

Вернувшись в вагон, попросил чаю и, пока пил, смотрел в окно на станционную жизнь. Пассажиры 3-го класса толкались в очереди в дощатую будку с надписью «Кипяток», понятно, что чаем их никто не баловал. «Чистая» публика совершала утренний моцион. Ресторана в Вишере не было, только буфет: отдельно для пассажиров 1-го и 2-го классов и для всех прочих. Зато в изобилии было всяких торговцев-лоточников, расхваливающих свой товар, возле них толпились, судя по виду, пассажиры третьего класса, впрочем, среди них были и сельские батюшки в рясах, и личности в форменных фуражках, видимо, телеграфисты или землемеры, а может, студенты. Тут последовательно раздались удары станционного колокола, паровоз свистнул, и поезд покатил дальше.

Профессор проснулся, попросил чаю и открыл баул, приглашая подкрепиться. В бауле и сверточках с полки оказалась всякая домашняя выпечка, и превкусная! К ней полагались ветчина и колбаса, которую его превосходительство назвал «немецкой», а я про себя – «краковской».

Мы еще вдоволь почаевничали, и завтрак оказался достаточно плотным. Потом поговорили о красителях, точнее – об окрашивании срезов тканей для микроскопии. Узнал, что уже разделяют грам[64]-положительные и грам-отрицательные бактерии. Обрадовался, это мне пригодится при испытаниях стрептоцида, хотя я и знал, что в нетоксичных концентрациях сульфаниламид действует на «грам+» бактерии.

– Вот что вы скажете на то, что мои лаборанты никак не добьются хорошей окраски тканей этим самым метиловым фиолетовым или эозином, – спросил меня Модест Сергеевич, – что они делают не так?

– Профессор, проверьте качество спирта, которым фиксируют и отмывают от избытка эозина подготовленные к микроскопированию срезы тканей ваши лаборанты, – посоветовал я. – Не дай бог, разбавляют спирт, шельмы.

– Непременно присмотрю, – поблагодарил меня за совет профессор, – спиртометр у меня есть.

Вот так, за разговорами, мы доехали до Питера. Профессор дал мне домашний адрес и написал, где находится его кабинет на кафедре (по анатомии числилось аж четыре профессора, все же основной категорией подготовки были военные лекари[65] с ведущей хирургической подготовкой, а там без знания анатомии делать нечего). Я намекнул ему о перспективах окрашивания срезов анилиновыми красителями гематоксилин-эозином и кислым фуксином, что впервые было применено в начале двадцатого века немцем Густавом Гимзой, а затем с реактивом Романовского[66] использовалось вплоть до двадцать первого века лабораториями всего мира, но подробностей этого метода я не помнил, как точно не помнил и всех реактивов, ну, пусть пробует сам, может быть, прославится. А мимо Военно-медицинской академии мне не пройти, вот как полезно ездить первым классом – сами собой заводятся нужные знакомства.

Вот и вокзал, профессора встречали, мы тепло простились, я пообещал, что, как только получу лекарство, сразу же сообщу и приеду в Академию выступить. Меня никто не встречал, я на всякий случай чуть выждал, пока профессор, окруженный то ли родственниками, то ли учениками, скроется, и пошел получать багаж. Тут уже толпилась целая свора носильщиков, которая кинулась мне навстречу, так что проблем с транспортировкой чемодана, в котором, между прочим, кроме моих вещей, были и три противогазных маски. Пришлось опередить Зелинского, иначе много народа потравится при производстве тротила, да и против газов в Первую мировую будет действенное средство, а не повязки, пропитанные, простите за подробности, мочой. Так что «атаки мертвецов» под Осовцом не будет, да и будет ли еще то сражение за крепость Осовец?

Приказав извозчику везти меня в Михайловскую академию, я откинулся на подушки тряского экипажа и стал рассматривать Петербург конца девятнадцатого века. Впрочем, долго это не продолжалось, так как, переехав через мост, мы свернули на Арсенальную набережную. Прибыв к дежурному, я назвался и попросил доложить обо мне штабс-капитану Панпушко. Вскоре ко мне вышел молодой сухощавый офицер, представился и попросил следовать за ним.

– А как быть с этим? – показал я на чемодан. – У меня здесь противогазовые маски для вас.

– Сейчас пришлю кого-нибудь из нижних чинов, и они заберут, – ответил капитан, – прошу за мной, Александр Павлович.

Мы долго шли по коридорам, я не видел толп курсантов, изредка попадались обер-офицеры, приветствующие моего провожатого, все же преподаватель и член Арткома! Потом я узнал, что в трех классах академии обучается всего 60 офицеров, поручики и штабс-капитаны, отслужившие не менее трех лет в войсках. Окончившие старший класс по первому разряду производились в штабс-капитаны гвардии или капитаны армейской артиллерии, получая преимущество для производства в штаб-офицерский чин, и лучшие оставались еще на год в дополнительном классе – из таких лучших из лучших и выходили будущие преподаватели вроде Семена Васильевича Панпушко.

Пока же, присматриваясь к своему собеседнику, я был, скорее, разочарован.

«Вот тебе и лучший химик, член Арткома, – с досадой думал я, – естественно, завалил дело!»

К тому же меня поразила бедность, если не сказать убогость, химической лаборатории. У Генриха лаборатория была даже лучше, чем в этом средоточии артиллерийской мысли Российской империи!