Рядом с ним остановилась машина, Артур повернул голову. Из автомобиля «Фольксваген Пассат» вышел невысокий мужчина лет сорока и направился к Артуру.

— Good afternoon! Can I help you something? — спросил мужчина.

«Все говорят с иностранцами по-английски! — подумал Артур. — Памятник изобретателю эсперанто в Вене пора сносить…»

— Good afternoon! I am OK! — ответил Артур, полагая, что скутер теперь заведется.

В это время из машины вышла симпатичная брюнетка тех же лет, что и мужчина, наверное, жена, и тоже направилась к Артуру. Видимо, дама сначала не хотела выходить, а потом не выдержала.

— А то я смотрю, русский парень терпит бедствие. Думаю, дай, посмотрю, в чем дело, — продолжил по-русски мужчина.

— А как вы узнали, что я русский?! — спросил удивленно Артур.

— Ой! Не смешите мои тапочки! Тоже мне загадка! Здравствуйте, меня Алла зовут, — сказала подошедшая женщина.

— А я — Борис, — представился мужчина, несколько смущенный активностью жены, и стал объяснять. — Действительно, наших сразу видно. Как вы ковырялись в своем аппарате, как сидели…Только наши так делают…

— Интересно… — сказал Артур.

— Да, интересно, — сказала Алла. — Мы здесь живем 12 лет, и все-таки местные определяют, что мы из России.

Скутер завелся, Борис и Алла уехали, обменявшись с Артуром телефонами.

Новые знакомые показались весьма доброжелательными и приятными людьми. На следующий день Борис позвонил Артуру, и они встретились в Берлине. Артур думал, что придут оба, но пришел один Борис. Борис чувствовал себя обязанным показать вновь прибывшему Берлин. Первым делом пошли в пивную пробовать айсбан, свиную рульку. Но за обедом говорили не о Берлине. Артур спросил: «Как же вы оказались в Германии?» и Борис, соскучившийся по русскому собеседнику, стал рассказывать о себе.

«Мой отец умер, когда мне было 9 лет. Он был военным инженером «без поплавка», т. е. без академии, да еще с «пятым пунктом». По службе продвигался медленно, долго в капитанах ходил. Потом вдруг получил назначение во Львов директором маленького завода по ремонту медицинской аппаратуры, по сути — начальником мастерских. И тогда майора присвоили. Отец говорил, что теперь он «штаб-офицер» и «высокоблагородие». Приятно ему было, а то он уже стеснялся своего капитанства. Однажды его шофер ехал ночью по городу и задавил человека. Генерал вызвал отца, унижал его, грозился выгнать из армии без пенсии. Орал: «Доколе у нас будут продолжаться убийства русских людей по вине всяких Меламедов?!» Как будто это отец кого-то убил, а не солдат-водитель по неосторожности. Отец нервничал страшно, решил написать рапорт, уйти из армии. Но рапорт не дописал, умер от инфаркта…Мы с мамой остались жить во Львове, где под конец жизни служил отец. У нас была комната в коммунальной квартире, и мы с мамой были единственными евреями в доме. Били меня во дворе регулярно.

Ни я, ни мои родители не знали ни идиша, ни иврита, ни еврейской истории и никогда не ходили в синагогу. В церковь, правда, тоже не ходили, как все (или почти все) советские люди. Если бы не антисемиты, я бы сказал, что я — обычный русский мальчишка. Но я был еврей.

Еще одно обстоятельство делало меня не таким, как другие ребята во дворе, — я хорошо учился в школе. Поднимал руку, если знал ответ на вопрос учителя. У нас в классе это считалось предательством. Если ты что-то знаешь, то можешь конечно сказать, когда тебя спросят, чтобы не получить «пару». Но вызываться самому, сообщать учителю, что ты что-то знаешь, что-то учил, подчеркивать, что твои товарищи не знают ничего — это считалось подлостью. Поэтому все называли меня выскочкой. Я был изгоем: Иудой и выскочкой. Мама меня жалела. А ведь я не все ей рассказывал, но того, что рассказывал, хватало, чтобы меня пожалеть.

У меня была мечта — поступить в Рижское мореходное училище, стать моряком, мотористом, ходить на больших кораблях в разные страны. И, конечно уехать из Львова, города, в котором мне так тяжело жилось. Брали в училище без экзаменов, по аттестатам за восьмилетку, если «по здоровью проходил». Я послал документы, и мне пришел вызов. В училище со мной беседовал мужчина в форме моряка, он мне сказал: «Мы тебя возьмем, но ты должен понимать, что визу тебе не дадут», и посмотрел мне в глаза. Я понял, что меня возьмут, и обрадовался.

Поступив в училище, я стал вести себя не так, как в школе: я прогуливал занятия, бегал в самоволку и пил. Главное, я плохо учился. Задачу я себе поставил — ничем не походить на еврея, зубрилу и выскочку. За это, или не за это, но меня полюбил замполит училища.

После первого года обучения все курсанты пошли на кораблях в разные страны, а я был направлен на практику в портофлот. В училище было три еврея: сын нашего преподавателя, сын крупного рижского начальника и я. Всем троим не дали визы. Через год, перед следующий практикой, на построении училища, ко мне подошел замполит и сказал: «Я вижу, ты — поддатый, так что сильно не ори. После построения зайди ко мне, тебе виза пришла!»

В эту практику я пошел в загранку мотористом. Сын преподавателя и начальника опять практиковались в Рижском и Вентспилском портах.

Четыре года прошли. Курсантов поздравили с окончанием училища и направили на работу в соответствии с рейтингом, как сейчас говорят, а попросту, по среднему баллу. Представители пароходств по очереди отбирали себе курсантов, кто получше учился или из других соображений. Первым выбирал кадровик из Рижского пароходства, а последним подходил к списку дальний северо-восток. Распределение я получил в числе последних, в Петропавловск-Камчатский, поскольку учился плохо. Стал топливным мотористом, причем не на таком судне, какое изучал. Те суда, которые нам предназначались, еще только собирались выпускать, наш выпуск опередил время. Работа была тяжелая, грязная, какая-то беспросветная. За это — один рейс в Японию в год.

Я очень хотел уехать с Камчатки, и через два года мне это удалось».

Весь день Артур находился под впечатлением от рассказа своего нового приятеля. Совсем незнакомые Артуру обстоятельства, не имевшие никакого значения в его жизни, оказывается, были очень важны для другого человека. Артур Калмыков, русский человек, жил как русский, говорил и думал по-русски, воспитан был в русской семье и так далее. Это было естественно и привычно для Артура. Американец говорит по-английски, любит Америку и имеет американские привычки. Еврей живет с евреями, говорит по-еврейски, хотя бы иногда, верит в еврейского Бога. Ну, положим, живет не в еврейской стране, но имеет еврейское окружение, еврейское мировоззрение, ест по субботам еврейскую пищу и мечтает переселиться в Иерусалим. Но Боря Меламед совсем не такой. Действительно, обычный русский парень, немного провинциальный. Но так ведь он и жил в провинции. Еврейского языка не знает, в синагогу не ходит, еврейской культуры не знает, друзей-евреев не имеет. Отец — офицер Советской армии, мать — жена своего мужа, такая, какой была бабушка Артура, мать матери. Все привычки у Бориса русские и советские. И жить должен бы, как его русские друзья. Но не получалось, не давали, напоминали, что он не такой, как все. И это напоминание портило жизнь, отделяло этого человека от других, заставляло чувствовать себя неполноценным, не давало повернуть, куда хочется. Из-за этого Меламед уехал из родной страны. Не в Израиль, потому что не было у него душевного порыва к возвращению на «историческую родину». Уехал в страну, которая приглашала к себе евреев. В Германию!