до сих пор стояли старые кровати с балдахинами, один из которых, в бело-голубую клетку, был соткан из пряжи, спряденной бабушкой мисс Лэйн на прялке, недавно извлеченной с чердака, починенной и водворенной в гостиной рядом с телеграфным прибором. На буфетных полках были выставлены оловянные тарелки и блюда, а между ними помещалось несколько фарфоровых изделий с синей росписью, чтобы, по выражению Доркас, «оживить вид»; на одном выступе углового камина, рядом с которым сидела Лора, разглядывая квадрат голубого неба, видневшийся между черными замшелыми стенами, лежали кремень и трутница, с помощью которых зажигали огонь до того, как в обиход вошли спички, а на другом стоял глубокий латунный сосуд с длинным выступом, который погружали в тлеющие угли, чтобы подогревать пиво. На каминной полке красовались латунные подсвечники, а по бокам от них на стене висели две латунные грелки. Ими больше не пользовались, как и песочницей, употреблявшейся когда-то для просушки чернил вместо промокательной бумаги, и набором деревянных корыт для рубки капусты, и большим сусловарочным котлом в судомойне, но все эти вещи бережно хранились на своих исконных местах, а вместе с ними те старинные обычаи, которые можно было привести в соответствие с современными требованиями.

Напольные часы всю свою жизнь отставали ровно на полчаса, по ним домочадцы вставали в шесть, завтракали в семь часов и обедали в полдень; при этом почту и телеграммы разносили по новым часам, которые висели в конторе и показывали точное время по Гринвичу, передававшееся по телеграфу ежеутренне в десять часов.

Мисс Лэйн держала в голове оба отсчета времени. Хотя она любила старину и старалась сохранять ее дух и реликвии, в других отношениях она опережала свой век. Доркас много читала – не поэзию и не художественную литературу (у нее был не тот склад ума), но выписывала «Таймс» и была в курсе происходящего в мире, особенно по части изобретений и научных открытий. Вероятно, она являлась единственным человеком в Кэндлфорд-Грине и его окрестностях, кому было знакомо имя Дарвина. Также кузина Доркас интересовалась международными отношениями и тем, что ныне называют крупным бизнесом. Она владела акциями железных дорог и местной компании, обслуживающей канал, что было необычно для женщины ее положения, и впоследствии, когда Лора читала ей вслух газету, следила в новостях за так называемым делом «Компании по производству подстилки из исландского мха».

Живи мисс Лэйн позднее, она, должно быть, оставила бы свой след в мире, ибо обладала умением быстро и безошибочно разобраться в ситуации, воображением, способствовавшим предвидению, и силой, помогавшей довести дело до конца, что подразумевало несомненный успех. Но в те дни у женщин, особенно родившихся в маленьких деревнях, было мало перспектив, и Доркас пришлось довольствоваться руководством собственным небольшим заведением. Когда умер ее отец, оставив свое дело ей, своему единственному ребенку, поведение мисс Лэйн сочли странным и довольно неприличным, ведь вместо того, чтобы продать предприятие, удалиться на покой и жить, как подобает леди, в Лимингтон-Спа или Уэстон-сьюпер-Мэр, она, вопреки ожиданиям близких, просто заменила отцовское имя на бланках своим и продолжила управлять предприятием.

– А почему нет? – спрашивала Доркас. – Я годами вела бухгалтерские книги и писала письма, а Мэтью – отличный кузнец. Отец перед смертью целых десять месяцев не заглядывал в кузницу.

Ее соседи могли бы привести много причин, «почему нет», главная из которых заключалась в том, что раньше в этих краях женщин-кузнецов никогда не было. Суконная, бакалейная лавки и даже пивная могли достаться по наследству женщине, но кузница была мужским уделом, и люди считали мисс Лэйн, называющую себя кузнецом, неженственной. Мисс Лэйн не волновало, что ее считают неженственной. Ее вообще не волновало, что думают о ней соседи, и уже одно это отличало ее от большинства женщин той поры.

Начать с того, что она согласилась временно разместить у себя почтовое отделение, потому что Кэндлфорд-Грин и его окрестности испытывали крайнюю нужду в данном заведении, а других желающих взять на себя ответственность не нашлось. Однако вскоре это занятие стало доставлять мисс Лэйн удовольствие. Ее деловому уму импонировали работа в соответствии со строгим графиком, идея принадлежности к большой общенациональной организации и обладание некоторой долей государственной власти. К тому же ей нравилось быть в курсе частных дел своих соседей (этого отрицать нельзя) и общаться с разными людьми, порой незнакомыми и интересными. Руководя отделением, она могла наслаждаться ролью хозяйки, но при этом не несла хлопот и расходов, связанных с приемом гостей.

Свое почтовое отделение с его сверкающей конторкой, медными весами, марками, почтовыми ордерами и разнообразными официальными бланками, аккуратно разложенными по ячейкам, кузина Доркас устроила в помещении, которое некогда являлось широким коридором, тянувшимся через весь дом от парадного входа до сада. Дверь, которая вела отсюда в главное помещение кухни, где готовили еду, служила границей между новым и старым мирами. В последующие времена Лоре, уже немного знавшей историю, доставляло бесконечное удовольствие всякий раз отмечать мгновенный переход из одного мира в другой.

В этом ремесле до сих пор сохранился обычай, согласно которому неженатые работники жили в семьях хозяев; и вот, когда наступало время обеда и домочадцы уже сидели за столом, с мощеного двора доносились звуки накачиваемой воды и громкий плеск, сопровождавшие умывание. Затем появлялись «люди», как их всегда называли, которые закатывали кожаные фартуки к поясу и на цыпочках пробирались к своим местам за столом.

Мэтью, кузнец, был кривоногий, подслеповатый коротышка с рыжеватыми бакенбардами, настолько не соответствовавший расхожему представлению о деревенском кузнеце, насколько это вообще возможно. Зато – надежный и искусный мастер и, как утверждали, в кузнечном деле почти гений. Три коваля, работавшие под его началом, мускулистые молодые парни, в четырех стенах становились ужасно стеснительными; хотя, по слухам, надев перед выходом в деревню свои воскресные костюмы, смотрелись «настоящими франтами». В столовой подмастерья только хрипло шептались; но в те дни, когда они трудились в кузнице все втроем, их голоса, перекрывавшие вой мехов и лязг наковальни, когда они обращались друг к другу с замечанием или просьбой, или тянули нараспев, будто гимн, какую-нибудь будничную фразу (например: «Би-илл, переда-ай-ка во-он тот гаечный клю-у-уч»), можно было услышать даже в доме. В отсутствие Мэтью парни становились у дверей кузницы, чтобы, по их собственному выражению, «передохнуть», и обменивались любезностями с прохожими. Одному из них недавно попало от кузины Доркас за то, что он крикнул вслед какой-то девушке «Эй, Эмма!»; однако никто из тех, кто видел его только за столом, и помыслить не мог, что он на такое способен.

Место подмастерьев, разумеется, находилось в самом