и до дома. Странно, что один и тот же путь кажется короче, когда проделываешь его второй раз, а те селения, через которые проходишь, кажутся тебе меньше, чем при первом посещении. Может, причина в том, что ты уже знаешь местность и не спрашиваешь у встречных, далеко ли ещё. Или это потому, что в желудке уже не урчало.

Я так быстро очутился в Рапперсвиле, что не мог поверить. Без мартинской ярмарки город выглядел совсем по-другому. Там рядом с крепостью стоит церковь Святого Йоханна, я вошёл и хотел перед алтарём Йоханна Крестителя помолиться ему, чтобы он заступился за меня на небесах, если я сделал что-то неправильно с маленькой Перпетуей, или пусть он после моих ошибок приведёт всё в порядок. Уж в крещении он разбирается лучше, чем кто-либо другой, в конце концов, он крестил самого Спасителя. В той церкви есть два его изображения, на одном он с овечкой и выглядит как человек, готовый прийти на помощь, просто потому что он хороший человек, а на другом только его голова на блюде, и он смотрит на тебя со всей строгостью. Будь моя власть в таких делах, я бы распорядился, чтобы святых на картинах всегда изображали с добрыми лицами, ведь приходишь к ним помолиться, когда тебе плохо и ты рад малейшей приветливости. А если ты чего-то учинил, ты и без того наказан, а тут ещё такое строгое лицо.

Но с церковью я больше не хочу иметь дела, только со святыми напрямую, даже если они и подумают: какой глупый мальчишка, чего нам его ещё слушать. Но я не думаю, что приор добьётся у них большего, несмотря на свой проповеднический голос, ведь они же видели с небес, чего он от меня требовал; они, наверное, сейчас придумывают наказание для него. А тому, что говорит Хубертус – мол, для начальства грешны не такие дела, как у обычных людей, – я не верю. Господин капеллан говорит: перед Богом все равны.

Когда я помолился, произошло такое, что походило на ответ, хотя, возможно, это было лишь совпадение. Когда я направился к выходу, на полу перед алтарём святого Отмара стояла корзинка, сперва я думал, что пустая, а когда заглянул, там оказалась колбаска. Поскольку святого Отмара приговорили к голодной смерти, я подумал, он не рассердится, если я возьму эту колбаску, а может, он специально для меня выставил эту корзинку, хотя: может, кто-то её здесь просто забыл. Эта колбаска показалась мне такой вкусной, какой я ещё никогда не ел, она была с пряностями, которых я даже не знал; может, её сделали как раз на небесах.

Но везение не закончилось этим днём. Мне не пришлось идти в обход вокруг озера Оберзее, а дело было так: один состоятельный паломник заплатил рыбаку, чтобы тот перевёз его до Хурдена, а поскольку он думал, что я тоже направляюсь в монастырь Айнзидельн, он подобрал и меня. Я расценил это как добрый знак. По дороге этот человек поведал, что хочет покаяться перед святым Мейнардом в том, что побил свою жену, не так уж и сильно, но она после этого умерла, и теперь он думает, что виноват он. Люди считают: если на тебе монашеский хабит, так ты уже и священник и можешь исповедовать; я его не перебивал, но сам ничего не сказал. Он потом огорчился, что я не сопровождал его дальше; он ушёл в сторону Этцеля, а я направился через Бибербругг и Ротентурм. Там росли такие же деревья, как и всюду, и дома были построены как и всюду, но поскольку я приближался к дому, всё мне казалось родным.

В Заттеле я свернул с прямой дороги и пошёл к нашей деревне по узкой тропе контрабандистов. Я не хотел встретить по пути кого-нибудь знакомого. «Никогда ведь не знаешь, где прячется чёрт», – сказала Аннели, и я хорошо понял, что она подразумевает не придуманную историю, а то, что произошло со мной. Если приор пошлёт людей разыскивать меня, чтобы я никому не проговорился про мёртвую девочку, то наверняка у него в каждой деревне есть человек, который известит его о моём появлении, так же, как он тогда хотел сделать своим шпионом старого Айхенбергера. Итак, я подобрался к своей деревне кружным путём через верхний Монастырский лес, тем же путём, каким когда-то к нам пришёл Полубородый. Мне самому казалось странным, что приходится прятаться, подходя к родному дому. Я прожил в монастыре всего-то три четверти года, но теперь я уже не тот, что раньше, когда Поли отвёл меня туда. Я не только стал старше, но и стал другим. Зато в Монастырском лесу всё оставалось по-старому. Стоило мне подумать, что вот сейчас будет та прогалина, куда ударила молния и куда потом ходили угольщики, как и впрямь появлялась прогалина, а когда до моего носа впервые дошёл дым деревни, это был всё тот же запах, что и раньше, не сказать чтоб приятный, зато родной.

Я вспомнил историю блудного сына, какие у него были мысли, когда он возвращался в свою деревню, какими глазами он видел вещи, а главное, как он собирался объяснить близким, что хотя он и уходил отсюда с большими надеждами, но стал всего лишь свинопасом, как и я. Наверняка он не рассчитывал, что его встретят откормленным телёнком, скорее оплеухами, но по крайней мере он мог идти прямой дорогой, а не подкрадываться к собственному дому, словно вор.

«Пока не стемнело, лучше где-нибудь переждать, – подумал я, – и только ночью дать о себе знать». До новолуния оставалось всего два дня, и я мог положиться на темноту. Но получилось всё иначе, потому что в Монастырском лесу я встретил Поли. Он нёс на плечах вязанку дровяных сучьев, так он её просто бросил и побежал ко мне как сумасшедший и обнял меня, второй раз в жизни, и не выпускал из рук и всё повторял:

– Откуда ты взялся, монашек мой маленький?

Голос был такой, какого я у Поли вообще никогда не слышал, как будто у него в горле скопилась кружка слёз, но прошло немного времени, и всё зазвучало по-прежнему насмешливо:

– Ну что, они хотели сделать тебя Папой и надоели своим приставанием или ты на молитвах подхватил насморк? – и прочие глупости. И что от меня воняет, он тоже сказал, а я-то уже и забыл, притерпелся к вони сырной накидки. И ещё упрекнул, чего это я взял в привычку пугать людей, сказал, я должен немедленно помочь