– Очень даже хотел бы.

Перегнать Хубертуса во всём, что тот мог, вот что было для меня так заманчиво.

– Хорошо, – сказал приор. – Тогда ты сейчас получишь от меня задание. Если ты выполнишь его к моему удовлетворению, я попрошу досточтимого господина князя-аббата, чтобы он повелел выбрить тебе маленькую тонзуру, когда брадобрей явится в монастырь в следующий раз.

Он попросит аббата, так он сказал, но я слышал, как монахи перешёптывались: мол, аббат Йоханнес не сам всё определяет, на самом деле в монастыре всем распоряжается приор. Если это так, тем лучше для меня: ведь ему не придётся сильно напрягаться, чтобы сдержать слово.

– Я постараюсь, – сказал я.

– Хорошо. – Он встал и прошёл к сундуку, окованному железом. Отстегнул от своего пояса ключ, но не поднял крышку сундука, а сперва спросил меня кое о чём. О том, что меня удивило, потому что такой важный монах, как приор, не должен вообще-то беспокоиться о подобном. – Мне сказали, ты заменял свинопаса. Это верно?

– Да, досточтимый господин приор. Я научился у себя в деревне ухаживать за свиньями.

– Хорошо. Тогда скажи мне: что едят свиньи?

– Больше всего они любят жёлуди, – сказал я, – но вообще-то едят всё. Они как дикие кабаны, про которых говорят: «Что осталось после стада свиней, поместится под одним ногтем».

– Очень хорошо. – Приор отомкнул сундук и достал что-то, обёрнутое куском ткани как нечто ценное. Положил этот свёрток на стол, прямо возле подсвечника; этот предмет был приблизительно такого же размера, как тогда отрезанная нога Гени. Мне было видно, что ткань свёртка очень добротная, поэтому меня сильно удивило то, что он потом сказал: – Положи это в корыто свиньям и дай мне знать, когда оно исчезнет.

Приор так и сказал: «исчезнет», а не «будет съедено».

– А платок? Кому его вернуть?

– В корыто! – снова закричал он, и было заметно: крик не составляет ему труда. – Всё в корыто! И никогда про это больше не заикаться, ни с кем и никогда!

– Oboedio! – сказал я. Меня этому научил Хубертус, слово означало «слушаюсь».

Приор протянул мне свёрток. Когда я его взял, руки приора ещё мгновение оставались в том же положении: ладонями вверх, это выглядело как у господина капеллана при пении «In manus tuas»[12]. И потом он своим громким голосом позвал:

– Келарь!

И тот явился и увёл меня оттуда.

Но в свёртке был не корм для свиней. Я довольно долго работал помощником старого Лауренца и сразу понял, что это было.

Двадцать первая глава, в которой Себи хоронит дитя

Из монастыря я выбрался через задний двор. Свёрток я прижимал к себе и при каждом шаге чуточку покачивал его. Я дошёл до свинарника, но не свернул туда, а прошёл мимо. Воняло оттуда так сильно, что удивительно, как этот смрад не стоит туманом перед глазами. Поначалу я не знал, куда идти, но потом вспомнил про фруктовый сад; в такое позднее время года и в такой холод туда никто не придёт. Под большим вишнёвым деревом я присел на корточки и опустил свёрток на землю.

Я долго просто смотрел на платок. У нашей матери была узенькая ленточка из такой же ткани, в сундучке, где она хранила свои сокровища, и эту ленточку она вплетала в волосы только по большим праздникам, собираясь в церковь – на Пасху или на Троицу. Хотел бы я знать, кому теперь досталась эта ленточка.

Я не хочу этого знать.

Ткань была слишком ценной для свиного корыта, такая атласная, как кожа новорождённого ребёнка. Как только мне пришло в голову это сравнение, я испугался. Я как-то слышал в одной проповеди, что все пророки пугались, когда предвидели будущее.

Я пять раз повторил Отченаш и ещё к этому «Sancte Michael Archangele, defende nos»[13]. Чтоб наверняка. И только после этого развернул платок.

Детское тельце было обложено сухими листьями, как Матерь Божья на алтарной росписи в её часовне. На первый взгляд в девочке всё было так, как и должно быть: глаза закрыты, как будто она и не хотела видеть этот Божий мир; пальчики сжаты в крохотные кулачки, как для битвы, которую она уже проиграла; волосики как паутинка, из них можно было бы выткать самое тонкое полотно. На месте был нос, подбородок, тонкий завиток ушной раковины. Только губы были не того цвета. Голубые. Кажется, ребёнок задохнулся при родах; если пуповина обмоталась вокруг шеи, это как петля на виселице. Но было возможно и то, что, выйдя из материнской утробы, девочка ещё дышала. Новорождённое дитя легко убить, говорил старый Лауренц, достаточно закрыть ему ладонью рот и нос. Оно же не сопротивляется, как взрослый. Иногда они после этого даже улыбаются, но это только выглядит так. Улыбаться нужно ещё научиться.

Господин капеллан как-то прочитал на проповеди стихотворение «Пустите детушек ко мне». Он рассказал, что души мёртвых детей располагаются в раю на цветущем лугу и цветы можно рвать сколько угодно, они снова отрастут. И они там играют целый день, иногда туда заглядывает Спаситель, кладёт им на головки свои ладони и благословляет их. И не надо горевать по детям, говорил господин капеллан, они там счастливы. Но на этот луг попадают не все, только те, кого успели окрестить перед смертью. А остальных хоронят не в освящённой земле, а под свесом церковной кровли. Некрещёный младенец не избавлен от первородного греха, поэтому его не допускают в рай. Но и в ад ему тоже не полагается, потому что он ведь ещё не сделал ничего плохого. Для таких детей есть специальное место, называется Лимбус, там всегда темно, но это никому не мешает, там не испытываешь боли и вообще ничего не чувствуешь. Я это понимаю так, будто играешь в прятки, а тот, кто ищет, должен закрыть глаза и никогда их больше не открывать. Я не могу это представить себе вполне, но ведь для того и есть церковь и священники, уж они-то знают, как правильно.

Вообще-то.

Новорождённая девочка не могла быть крещёной, по-другому не сходится, ведь кто крещён, тому место на кладбище, а не в корыте для свиней. Должно быть, это ребёнок кого-то из братии, я так подумал, ведь то и дело появляются слухи, что не все монахи такие безгрешные, какими некоторые из них притворяются, а ребёнка сделать недолго, как показывает история с Лизи Хаслер. Возможно, подумал, мать просто положила грудничка ночью