у ворот монастыря. Но ведь монастырь такое место, где нельзя иметь детей, это навело бы обычных людей на неправильные мысли. Поэтому, может быть, аббат и приказал приору позаботиться о грудничке, чтобы не вводить людей в соблазн, а приор тогда…

Полубородый говорит: «Есть такие вещи, о которых лучше вообще не думать».

Если упустить момент крещения человека, говорит Лауренц, то он навсегда пропащий, но я подумал: чтобы помочь кому-то, надо испробовать всё, и может быть, всё-таки можно наверстать. На свете столько людей, и вряд ли на небе успевают про каждого вовремя сделать точную запись, как келарь ведёт учёт окорокам. Может, подумал я, эта маленькая девочка ещё успеет проскочить, я даже верю, что она проскочит, хотя мне об этом никогда не узнать. Если Хубертус может произнести наизусть всю мессу, я подумал, что как-нибудь уж наскребу слова для крещения, я же не раз бывал на крестинах, а все говорят, что у меня очень хорошая память. Ego te baptize in nomine patrus et filii et spiritus sancti[14]. Святой воды у меня нет, но на краю сада стоит корыто с дождевой водой, и я его трижды перекрестил и потом окропил лоб девочки горстью этой воды. Вода потекла по её щекам так, будто она заплакала. Я окрестил её именем Перпетуя, это имя мой отец когда-то задумал для моей сестры, которой потом так и не появилось. Самая первая Перпетуя была мученица, её бросили на арену на растерзание диким зверям.

Мою Перпетую я похоронил в саду.

В этом году ещё не было снега, ведь пока что стоит ноябрь, но по утрам уже виден иней на траве, и за весь день так и не становится тепло. Земля твёрдая, как камень, но там, где свиньи порылись в поисках желудей, нашлась ямка, в которую удалось поместить свёрток с мёртвым ребёнком и прикрыть его комьями земли. Настоящей могилы не получилось, какую умел сделать Лауренц, научившись от своего отца, а тот от своего: для этого нужно было натянуть верёвку между двумя колышками и сделать край ровно по этой линии. Но от волков и от рысей тельце было защищено, те и другие не любят рыться в поисках добычи, предпочитая за ней охотиться. От одной большой ветки я отломил веточки, за исключением двух слева и справа, и этот природный крест положил на холмик. Воткнуть его в землю не получилось: она была слишком твёрдой. Настоящих молитв я тоже не знал и просто повторял слова, которые слышал тогда от монаха, когда он думал, что Гени не выживет: «Proficiscere anima Christiana de hoc mundo». При этом изо рта у меня поднимался пар, как белый дым, и я представлял себе, что это душа маленькой Перпетуи на пути к лугам с цветами.

С башни послышался звон колокола, не маленького, который возвещал бы о чьей-то смерти, а среднего, который созывал на молитву. Но я не пошёл.

Приор не сам задушил девочку, как он и в трапезной не сам наливает себе суп, это делает за него монах. Тогда в Эгери, когда я его подслушивал, он тоже не сам отправился выспрашивать, кто может быть виноват в деле на Финстерзее, а поручил шпионить старому Айхенбергеру. Может быть, убийство он поручил кому-то из кухонной братии, они там умеют сломать карпу горб одним движением, и для них, может быть, не составляет труда убить и ребёнка. А может, то был брат Финтан, но скорее всё же нет: тот бы получил от этого удовольствие, взялся бы за дело грубо, и тогда остались бы следы. Или это взял на себя Хубертус. С него станется, если приор пообещал взамен сделать его послушником, а потом и монахом; на пути к пурпуру и к конюшне, полной лошадей, Хубертус был готов на всё. Правда, только при условии, что он исполнял приказание по правилу бенедиктинского послушания. В любом случае это был кто-то из монастыря, и его никогда не накажут, разве что потом, на Страшном суде. Никто не будет об этом знать, только приор и тот, кто это сделал. И я. Но я не хочу к ним принадлежать.

Обо всём этом я размышлял позже, но о том, что не пойду с этим к начальству и вообще больше никогда и ни для чего не пойду в монастырь, я знал сразу. У меня появилось такое чувство, что наша мать была тогда со мной и сказала: «Да, Евсебий, это правильно». Евсебием она называла меня очень редко.

От комьев холодной земли пальцы у меня заледенели и не разгибались, я боялся замёрзнуть насмерть, потому что теперь у меня не было места, где погреться. Шорш Штайнеман однажды на охоте нашёл незнакомца, замёрзшего или умершего от голода, точно уже нельзя было сказать, у него даже лица не было, его отъели звери. Дни теперь холодные, ночи тем более, до весны теплее не станет, но если бы я вернулся в спальню за своей верхней одеждой, то мог бы встретить приора. В конце концов мне в голову пришла одна идея, и я отметил: если покончил с послушанием, грешить становится от раза к разу всё легче.

Недалеко от входа в большой подвал стоит хижина, где келарь хранит головы сыра, их обязаны поставлять сюда монастырские крестьяне. На двери хижины висит тяжёлый замок, ключ от которого на поясе у келаря, но есть другой способ проникнуть внутрь; этот способ обнаружил Балдуин и выдал мне, потому что я хорошо смотрел за его свиньями. На задней стене хижины есть доска, висящая на одном гвозде, там можно протиснуться внутрь. Балдуин всегда проделывал в сырной голове небольшие дыры, чтобы подумали на мышей, но я отрезал себе целый ломоть, запасаясь дорожным провиантом, и стащил покрывало со свежих сырных голов. Послужит мне плащом. Правда, теперь я вонял сыром, но лучше вонять, чем мёрзнуть, да и вонь далеко не такая, как при чистке свинарника. Хорошо, что мне как бенедиктинцу запрещается владеть каким-либо имуществом, так что в монастыре осталась только моя одежда, да и той грош цена. Зато теперь у меня есть хабит.

Так начался мой побег.

Когда ты в пути один, у тебя много времени на раздумья, и я размышлял: вообще-то маленькой Перпетуе как мученице полагается попасть в календарь святых, в конце концов, она была невинноубиенной. Её следовало похоронить в монастырской церкви, а не в саду, она заслужила даже собственный алтарь, пусть и небольшой, просто