они с Достоевским в этом плане братья. Для своего времени его тексты были отличным оружием. Ну а главная-то фишка в том, что они не только обличали зло, но и пытались — хотя бы! — найти добро.

Современный читатель, которому социального контекста описываемой эпохи может не хватать, иногда видит в такой классике манипуляцию. «Автор, у тебя слишком много слезинок ребенка и пустых мисок. Ты серьезно хочешь, чтобы я рыдал через каждые несколько страниц? А вот не буду!» Иногда подобные реакции на тексты так и просятся. Мы ненавидим, когда нами манипулируют. Если, конечно, ловим наглеца за руку вовремя, а не на третьей чашке валерьянки.

Звучит чудовищно (все внутри меня сейчас сопротивляется), но, когда герой страдает, это нормально. Это жизнь, и почти все мы ловим в боли персонажа отголосок своей. Рано или поздно, так или иначе страдает каждый, испытания на пути могут быть отвратительно выматывающими, ломающими и сжигающими дотла. Возможно, именно пройдя парочку таких, мы и начинаем с сомнением посматривать на авторов, считающих, что лучший способ выбить из читателя эмоции — в каждой сюжетной арке раскидать чьи-нибудь кишки.

Как говорил Имхотеп из фильма «Мумия», смерть — только начало. Как говорил Питер Пэн, смерть — тоже приключение. И эти мысли кажутся мне куда глубже, чем популярные вариации советов на тему «Смерть — это художественный прием». Точнее, теоретически с этим согласиться можно, но тогда этот прием один из сложнейших.

Когда мы пишем о войнах, массовые жертвы в тексте неизбежны и даже желательны. Но суть не только в том, как мы показываем смерть, но и в том, кто погибает. «Хорошим тоном» считается потерять кого-нибудь из главных героев, чтобы точно жизнь медом не казалась. Перед глазами, конечно же, сразу возникают болезненные, а потому прекрасные примеры из «Темной Башни» Кинга и «А зори здесь тихие…» Васильева… (а кто-то и мои «Отравленные земли» вспомнит). Но убивать кого-то только ради «катарсиса» не всегда лучший способ его достичь.

Кинг и Васильев создали героям (близким, живым, чудесно прописанным) ситуации, из которых у тех просто не было шанса выбраться живыми. Это вопросы художественной правды: иногда смерть неизбежна, о чем автор знает с самого начала и, как ему ни больно, не может написать иначе. Такова либо логика сюжета, либо виток завершающегося пути героя. Мы полюбим его, и мы его потеряем. Примерно так писала «Отравленные земли» я. А вот в другом моем романе, в «Серебряной клятве», у персонажей, как ни крути, был шанс выбраться или получить помощь свыше. О том, как они страдали, и о том, что, пожалуй, это оказалось хуже смерти, говорить не буду. Это снова в тему того, что можно положить на чашу эмоциональных весов любого текста: кишки проходного парня, намотанные на елку вместо гирлянды, или ночь, которую один центральный герой, уже полюбившийся читателям, проводит у постели другого — находящегося при смерти любимого друга. Даже если тот выживет.

Все просто: смерть не обязательный прием, а только один из равнозначных сценариев. Каким бы ярким ни был ваш герой, каким бы «катарсисом» ни могла стать для читателя его гибель… если его путь не завершен, если у него есть что-то впереди, если читателю (и вам) есть о чем подумать за кадром в контексте его судьбы и если на спасение есть самый жалкий шанс… не нарушайте законов Вселенной. Не мешайте герою выжить. Возможно, самим нам еще не упал на голову кирпич абсолютно по тем же причинам: мы сказали не все свои слова. И наоборот, если в угоду установке «Читатель, у меня тут все серьезно!» жертвовать незначительными, непроработанными, нераскрытыми героями — даже множеством, особенно множеством! — читатель быстро почувствует себя обманутым и начнет злиться… ну или просто уснет. То же касается и увечий, но, к сожалению, с чуть другого ракурса: как бы ваша любящая авторская сущность ни сопротивлялась, вероятно, судьба готовит их именно кому-то из ваших главных героев или их ближайшего окружения, а не массовке.

И вот нюанс, с которым тоже есть смысл поработать. «Отряд безликой массовки» может быть очень дорог вашему центральному герою. И именно его скорбь и боль помогут читателю понять, как глубока трагедия этих смертей или страданий. Если бы Питер Пэн из романа «Похититель детей» (Джеральд Бром) хоть немного сожалел о своих мальчиках (в каноне Барри он довольно легкомыслен и бессердечен, да, но зачем тогда попытка подбавить ему метаний у Брома?..), может, и я бы сожалела, но он выбрасывает их, как использованные зубочистки. И наоборот, мы видим ужасные смерти девочек из «А зори здесь тихие…», а потом получаем контрольный выстрел скорби от их командира. И если бы даже их персонажи были не живыми-настоящими, а той самой массовкой без лиц, боль Васкова вытянула бы всё.

Короче. Если мы убили кого-то… и еще кого-то… и еще… и кому-то еще ногу отрезали… а на тех, кто остался в живых, это особенно не повлияло — значит, мы заигрались с мусоропроводом. Не надо так. Если нам хочется показать, что смерть в тех реалиях — обыденность и ее много, это можно сделать, не вводя в повествование нового беднягу, чтобы прихлопнуть его через пару глав. Достаточно показать герою телегу с подгнившими уже телами, которые некому отвезти и сбросить в яму, сжечь, над которыми некому прочесть последнюю молитву (можно даже дать воронам их поклевать или собакам погрызть, чтобы совсем было грустно). Или кладбище, полное братских могил. Или чувака, рассекающего в продырявленном шлеме того, с кем герой еще вчера пил водку. А в целом есть много способов сделать ему больно. Смерть и увечья самого героя или его близких — только верхушка айсберга. Есть предательства друзей, есть вина, есть отвращение к собственной родине и собственному лидеру.

Зато смерть как символическое завершение трансформации или лучшее решение абсолютно неразрешимого конфликта — мощный прием. Хороший пример — «Жизнь А. Г.» Вячеслава Ставецкого. Аугусто Авельянеда уже не вернет власть, да она ему и не нужна. И его народ не даст ему жить обычной жизнью. И посмешищем в клетке он больше быть не может, это переросли и он, и замученная Испания. И его мечты о звездах мертвы. Новая жизнь требует, чтобы все старое умерло. Так и происходит.

Немного (абсурда) не помешает

Мюнхгаузен как-то сказал: «Вы слишком серьезны, улыбайтесь, господа». Джокер говорил почти о том же. И в общем оба правы. Иногда абсурдное разрешение любовно нагнетаемого, кажущегося неподъемным конфликта — самое разумное и верное из возможных. И отталкивать такой вариант,