– Простите, синьора Сарамаго, честно говоря, я очень растеряна. Синьор Инганнаморте не сообщил мне, с кем именно меня познакомит.

Я бросила на него гневный взгляд, ответом на который послужила его сногсшибательная холодная улыбка.

– О, этот человек полон тайн и сюрпризов, – заулыбалась Виоланда.

– Я верно понимаю, что вы дочь Жозе Сарамаго?

– Именно так.

– Простите, у меня нет слов. Точнее, я их не нахожу. Для меня огромная честь познакомиться с вами. Я перечитала множество книг вашего отца. Нас с ним даже связывает общее украинское издательство, опубликовавшее наши романы. Правда, я пишу со знаками препинания и обычно использую тире и пробелы в диалогах. И я в восторге от ваших картин… Как называется эта техника?

– Это «Tecnica mista» и моя первая личная выставка. Я немного нервничаю.

– Поверьте, вы нервничаете гораздо меньше, чем я минуту назад.

Окружившая меня маленькая компания рассмеялась, и моральное напряжение немножко спало. Перед тем как оставить нас и направиться к микрофону, чтобы поприветствовать гостей и произнести публичную речь, Виоланда призналась мне, что всю жизнь ей было очень нелегко носить фамилию отца. Она обладала светскими манерами, врожденной скромностью и большим домом в городе Санта-Круз. Крепко меня обняв и пожелав удачи на писательском поприще, синьора Сарамаго попросила оставить для нее отзыв в книге гостей.

Я не знала, как благодарить Дженнаро. Просто не знала. Дело было даже не в том, что он уделял мне время, кружил по острову и знакомил с интересными людьми. Дело было в том, как он это делал – легко, непринужденно и без second intentions[57]. По пути домой я без устали твердила «спасибо», а Дженнаро делал вид, что не понимает причину моей благодарности. Либо действительно не понимал.

– Мадемуазель, я же ничего не сделал. Мне приятно проводить с вами время. Приятно и весело, если не брать сегодняшнее позднее утро. И я рад, что мне удалось вас немного отвлечь.

Он свернул на уже примелькавшуюся мне Calcada de Santa Clara, и за нами следовали два автомобиля, ослепивших фарами узкую ночную улочку. Как же мне не хотелось выходить из этой машины и вставлять металлический ключ в дверной замок…

– Берегите себя, ладно? – сказал он на прощание, нажав на кнопку аварийки и приостановив движение.

– Ладно. Я увижу вас завтра?

– Завтра я улетаю.

Ответ был настолько неожиданным, что по моему лицу пронеслась тень, которая не могла остаться незамеченной.

– Ну что за реакция? Я был очень рад с вами познакомиться. А вы разве нет?

Я не знала, что ответить. К горлу подступил плотный ком, и мой голос прозвучал как-то глухо и очень отстраненно:

– Да, конечно. До свидания.

Не в силах встретиться с ним глазами, я потянула за ручку машины и услышала ставший родным мне смех:

– Мадемуазель, вы правда замечательный ребенок. Но я не хочу, чтобы вы прощались со мной таким образом, когда придет время. Завтра рано утром я улетаю по делам в Лиссабон. А послезавтра туда летите вы.

– Я? В Лиссабон? Почему? – На голову Дженнаро обрушился шквал коротких вопросов.

– Потому что мы с вами на острове и окружены Атлантическим океаном. На сегодняшний день прямого рейса из Фуншала в Париж просто-напросто не существует. Я встречу вас в аэропорту Lisboa. По поводу билетов и прочих мелочей с вами свяжется Джоана. D’accord?

– D’accord…[58] – На моем лице засияла такая счастливая улыбка, что можно было даже не произносить последнее слово.

– Доброй ночи и до скорой встречи.

Выдержав лаконичную паузу, он поочередно коснулся губами моих щек.

– Знаете, – произнесла я напоследок, – поверив на секунду, что нашему общению пришел конец, мне показалось, что вы медленно и без наркоза удалили мой аппендицит.

– Мадемуазель, ну что за аналогии? Я постараюсь оставить на месте ваш аппендицит, но любому общению рано или поздно приходит конец.

Иногда я ненавидела эту гремучую португальско-итальянскую смесь. Но тем сильнее я в нее влюблялась. Точнее, в него.

Картина была подарена художником заключённым нью-йоркской тюрьмы Рикерс-Айленд в феврале 1965 года. Украдена тюремным надзирателем и его подельниками в марте 2003 года.

Текущий статус: уничтожена.

Мой Париж всегда был разным. Любимым, но очень-очень разным. Он всегда открывался для меня какой-то новой стороной, с вызовом заглядывая в глаза. «Ну как, нравится? Лучше, чем в прошлый раз?» Этот город заставлял меня плакать, кричать и даже становиться на колени. Он дарил очередную мечту и нагло ее разбивал, как дешевую и никому не нужную стеклянную вазу. Он обнимал меня и жалел, сочувствовал и насмехался, притягивал и отталкивал, целовал и поворачивался спиной. Он любил меня, но я любила сильнее. Я любила его до безрассудства и вырывающихся из груди стонов. Париж. Моя страсть, зависимость и сильнейший наркотик. Мой лучший хирург, быстродействующее лекарство и мощнейшая анестезия. Я сбегала к нему на дни рождения и одинокий Новый год, искала защиты и укрытия, понимания и честных диалогов. Я летала к нему одна и в компании мужчин, но чаще одна. Слишком уж важен для меня был этот город. Слишком уж мой и, точно, не для всех. Кто-то замечал в нем лишь окурки и бесчисленное количество эмигрантов на загрязненных улицах, а я готова была прикладывать ладонь к трещинам на его домах, залечивая царапины на измученном людьми сердце. Я принимала его недостатки, закутанных в пледы клошаров, харизматичных мошенников и жуткие пробки. Я готова была простить ему все – даже собственные слезы. Только бы не улетать, только бы не прощаться, только бы продлить пропитанный французским очарованием миг…

Я помню аэропорт Франкфурта и реанимационную немецкую машину. Мне все еще семнадцать, и я все еще жива. Через несколько дней мне исполнится восемнадцать, но все понимают, что вряд ли. Особенно я. Врач, по имени Малек, постоянно смазывает специальным гелем мои пересохшие из-за предельно высокой температуры губы и пытается меня отвлечь:

– Совсем скоро ты отметишь совершеннолетие…

– Вы сами-то в это верите? – Я пытаюсь улыбнуться, но губы моментально трескаются и кровоточат.

– Конечно. А как бы тебе хотелось отпраздновать этот день?

– Мне бы просто хотелось до него дожить. Хотя… многое изменилось. Неделю назад у меня было совершенно другое желание. Если бы все было в порядке, я бы улетела в Париж вместе с одним человеком.