– Да, – соглашаюсь я, – пора убираться отсюда к черту.

Оставить позади эту дурную страну.

– Какой сегодня день? – спрашивает Джон после многих миль молчания и пустой дороги.

– О господи! – вздыхаю я.

Дома Джон тоже все время переспрашивает, какой нынче день. Меня это с ума сводит. Дети дарят ему календари на день рождения, надеются, что он перестанет спрашивать их каждый раз, когда они приезжают к нам, но от календарей никакого прока. И как определить день недели, если не знаешь, какой сейчас месяц? Или год?

– Сегодня, сегодня… – Я запинаюсь и понимаю, что сама понятия не имею, какой нынче день. – Воскресенье, – говорю я наконец, потому что день кажется мне похожим на воскресенье.

– Ага! – Джон вполне удовлетворен.

– Джон, а давай попробуем, не удастся ли нам доехать до Континентального водораздела?

– Без проблем.

Ему все равно, где это и что. Мне кажется, он счастлив за рулем. Да и я счастлива – просто ехать. До наступления темноты еще несколько часов. Посмотрим, куда успеем добраться.

– Давай это будет просто воскресная прогулка, Джон. Что скажешь?

Он кивает.

Глазом не успели моргнуть – а вот уже и Континентальный водораздел. Столько слышала о нем, а толком не понимала, что это. Попросту говоря, это самая высокая точка на шоссе 66, и здесь потоки дождевых вод разделяются: по восточную сторону вся вода течет в Атлантический океан, по западную сторону – в Тихий. Я зачитываю эти сведения вслух Джону, который раздраженно хмыкает, словно давно уже все это знает и раз пять-шесть успел позабыть.

Солнце опускается, бьет в глаза. Я надеваю гигантские солнечные очки, хотя до заката уже недалеко. Здравый смысл явно велит нам остановиться на ночь, но ни один из нас прислушиваться к нему не собирается, тем более что мы так мало времени провели в дороге.

Я убираю путеводитель в матерчатый карман на дверце, пусть полежит.

– Окей, Джон, давай посмотрим – может, и до Гэллапа доедем.

– Окей.

Да, на ночь следовало остановиться, но не хочется. После вчерашних приключений мы, я так решила, можем вести себя как заблагорассудится. Ставки сделаны. И сейчас мне приятно следить, как движутся за окном красные утесы песчаника, как меняется их окраска, оживает под лучами почти жидкого солнца. Просторное плато, неподвижность нагроможденных камней почему-то утишают боль в измученном теле, будто и я – часть этой земли. Косые лучи высвечивают структуру скал, здесь каждый дюйм испещрен зарубками времени. Я гляжу на свою руку, пробегаюсь кончиками пальцев по миллиону крошечных складок на коже – словно бесконечные строки выцветшей вязи. Что-то написано – и здесь, и на скалах, вот только прочесть не могу.

Вдоль дороги немногочисленные лавчонки, иные еще открыты даже в столь поздний час, но большинство давно разорились.

Я замечаю старую заправку братьев Уайтинг. Ее вывеска валяется в пыли, окна все повыбиты, там, где некогда высились колонки, пророс куст-великан. У этих ребят, Уайтингов, в свое время десятки заправок были по всему Западу, а теперь они исчезли или же выглядят вот как эта.

Я опускаю стекло, радуясь прикосновению воздуха, ставшего мягким, прохладным – дневная жара отступила. Я всегда любила ветер в лицо, а еще больше – шорох, с каким ветер проносится мимо, заглушая все прочие звуки, любила этот шум, словно размазанный в пространстве.

Джон рядом со мной сидит довольный, вроде бы эволюции солнца нисколько его не смущают. Он сосредоточен на дороге, время от времени поглядывает в боковое зеркальце и долго ничего не говорит. Лишь отпив глоток выдохшейся пепси из наполненной на четверть бутылки, которую нашел на подставке для стаканов, Джон бормочет:

– Что-то у меня нынче все болит.

Ночные барахтанья в грязи полностью забыты.

– У меня тоже, – говорю я. – Наверное, погода.

В Гэллап мы въезжаем почти ночью, но при неоновом освещении не догадаешься, который час. На протяжении мили, а то и двух – словно Лас-Вегас шестидесятых, каким мы его запомнили, до того как все казино впихнули в одно место. Тогда между ними оставались большие промежутки, сохранялось дыхание пустыни, а сегодня неоновые вывески горячо мерцают в кобальтовой ночи:

Этот последний – красивая старинная гостиница, где останавливалось множество кинозвезд от Хамфри Богарта до Хепберн и Трейси. Эррол Флинн въехал на лошади прямо в бар. Я слыхала, что это славное аутентичное место, но мы здесь останавливаться не станем.

Вскоре начинается уже город Гэллап. Былое ответвление от шоссе вело мимо красивого старинного театра Эль Морро. Сегодня в нем темно.

– Ты еще видишь дорогу, Джон?

– Все в порядке.

И тут маленький тюнингованный японский автомобильчик проносится мимо нас. Ярко-желтый, с громким, пронзительным выхлопом и огромным обтекателем сзади. Я стараюсь разглядеть водителя: кто это производит такой шум? К моему изумлению, это юная девочка. Она прибавляет скорость и мчится прочь, только мелькнула наклейка на заднем стекле:

Ну молодец девка.

День неразумных решений.

Прошло много, очень много лет с тех пор, как мы ездили по ночам. А выбрать для ночного перегона участок пустыни и вовсе дурость. Дети пришли бы в ужас, узнай они, что мы натворили. Именно такие наши поступки снятся им в ночных кошмарах. Но, по правде говоря, мне плевать, а Джон и вовсе не соображает, где он и что, – просто еще один длинный отрезок пути, вот и все.

Когда мы были помоложе, для нас не редкость было под конец отпуска гнать двадцать, двадцать четыре, тридцать часов подряд во внезапном порыве скорее попасть домой. Жуткое напряжение, транс, которому отдаешься всецело. Оглохнув от усталости, не думаешь ни о чем, кроме дороги, дрожащих ярких кругов света собственных фар.

В те ночи, если мы поддавались такому безумию, мили проносились мимо в рваном, изматывающем ритме. Чуть ли не каждые полчаса мы останавливались у заправки, чуть ли не каждый час приветствовали новый штат. Чувства обострялись до такой степени, что мы слышали каждый шов асфальта, каждый щелчок одометра.

Джон выпивал столько кофе, что брюхо его принималось урчать и журчать. Он прикуривал одну “Гэлакси” от другой и орал на детей. Но ехал, разбрасывая колесами грязь заправочных станций, в каждый стаканчик кофе добавляя таблетки от изжоги. От скуки я скармливала детям все, что залежалось в холодильнике, – то мясо на ланч, то горячую кукурузу, то фрукты, купленные с прилавка у дороги, кое-где пошедшие коричневыми пятнами. За двадцать или более часов трейлер пропитывался смесью ароматов кухни, спальни, туалета – все вместе. Глаза у нас привыкали к темноте. Сквозь затуманенное кислым дыханием стекло проступали огни заправочных станций. Пульсировал в пустоте ночи, размазывался оранжево-красный след неоновых вывесок отелей, свет собственных фар отражался в придорожных знаках и на миг ослеплял нас, когда мы проезжали мимо.