— Партию Мари, Клары, в «Щелкунчике», ну?

— Заглавную? Ее же Антонина танцует?

— Ну ты в качестве дублерши пока, разумеется. Но чтобы ты умела. Пора пришла тебе шаг вперед сделать. Пятый сезон все-таки.

— Вы… — Катя хочет дознаться, сам ли Варнава решил вдруг это ей предложить, но боится спугнуть чудо. — Конечно, да. Спасибо!

— Поработать придется, конечно. Времени осталось меньше месяца.

— Я… Я готова. Я смотрела за ней, а в старых балетах наизусть знаю. Дома танцевала, — лепечет Катя.

— Ну и хорошо, и прекрасно. Ладно, потом обсудим. На парные попрошу Зарайского остаться, он человек опытный, поможет.

— Да хоть Зарайского!

Тут набегают уже остальные: Калинкина, Труш, Лялина, Смородченко, Киршенбаум, Воронина, Касымова, две Никишовых, Непейвода, Небылицкая, Стон и Амбарцумян. В трико, в лосинах, в спортивных бюстгальтерах, волосы сзади пучком, походка матросская.

Ни одна из них не рассчитывала застрять в кордебалете, все мечтали о том, чтобы солировать. Каждая себя видела на зернистых монохромных плакатах «Прима Императорского балета», себя видела на Государевом Новогоднем балу, себя — в свете софитов последней выходящей на поклон к рукоплещущему двухтысячному залу, осыпанную цветами. И что? Кем стала? Каплей в дожде, муравьем в муравейнике, нотой в симфонии. Так им Филиппов всем объяснял, почему они себе свои амбиции могут поглубже в душу засунуть и больше перед ним этими амбициями не трясти. Без фона нет шоу, артисты кордебалета не подтанцовка, а обрамление, вот это вот все.

На четвертый сезон, на пятый, на шестой — люди смирялись с тем, что место их в строю, а не перед строем, с тем, что их блеска хватило только на то, чтобы попасть в Большой, но чтобы засиять в Большом, его оказалось недостаточно. Устали рваться вверх и вместо этого стали изобретать, как сберечь силы на саму жизнь — на все, собственно, что происходило за стенами, которые в Большом называли с придыханием и благоговением «эти стены». Убедили себя, что их мечты и страдания, ор и унижения со стороны педагогов, станок и дрессура вместо детства — были ради этого вот: чтобы быть капелькой.

Кто-то и на третий сезон сдался и забросил свои амбиции на антресоль. Но Катя с самого начала чуда не ждала и биться собиралась до конца.

Подходят к Кате, в щечку ее целуют, и она целует в щечку их тоже.

Последней появляется Рублева. Ни с кем не здоровается, ни на кого даже не смотрит, кроме Варнавы. И держит себя так, будто тут никого, кроме него, и нет и занятие будет сейчас индивидуальным.

Она еще не знает. Никто тут еще не знает.

6

— Ну а почему ты должна вообще была отказаться? А? — Танюша наливает чай, режет сервелат. — Ну с какой такой стати? А? Ты об этой роли мечтала сколько?

— Ну сколько-сколько! Всю жизнь.

— Ну и все тогда! — резюмирует Таня.

Рыжая, румяная, широкобедрая и полногрудая, рядом с Катей она смотрится так, будто ей передали все срезанное с Кати мясо, а вместе с мясом — и веселость Катину, и обычное жизнелюбие молодости, оставив Катю с одними жилами, с дьявольским упорством и с неутолимой жаждой доказать себя. Катя смотрит на Танюшу и думает: создана ли я вообще для счастья?

Катя проводит рукой по волосам — волосы мокрые еще, снежинки растаяли. На улице метет, люди кутаются в полушубки и старые пуховики, от родителей доставшиеся. У фонарей особенно видно, как густо валит. Немногочисленные машины плывут по Тверской медленно, как будто против течения, а в окно, которое выходит в Леонтьевский, прилетел снежок: школяры бесчинствуют.

— Про журнал не устроили расследования? — спрашивает Таня.

— Антонина как будто не заметила даже. Там, кажется, античная трагедия у нее разворачивается. Опухшая сегодня вся пришла.

— Вот когда она про твой ужин с ее мужиком узнает, тогда припухнет. А так это пока репетиция, — хихикает Танюша. — Глянь, у меня тут еще скумбрия горячего копчения — пальчики оближешь! Иди мой лапы и налетай.

Катя моет руки и изучает пристально себя зазеркальную: ты ведь ничего пока такого не сделала, чего собиралась в этой жизни никогда не делать? Ничего.

— Ну а я ничего не сделала такого! — оправдывается она из ванной комнаты. — Поужинала в нейтральных тонах, подставила щечку, Юру ему сразу задекларировала! И с Варнавой тоже — ну да, ну согласилась попробоваться. Ни одно животное не пострадало!

— Ну и все тогда!

Катя возвращается в кухню, ставит заезженный диск так и не превзойденной никем Билли Айлиш, какими-то кустарями напиленный андеграундно лет десять назад, когда у пиратов еще оставалась рабочая техника. За почти два десятилетия блокады электроника осталась в Московии только та, что производили тут на месте, то есть — военная и секретная, мирному человеку бесполезная и недоступная.

— Слышала? Михаила Первого будут к лику святых причислять! — делится с ней Таня, разворачивая обернутую в газету скумбрию, зачитывая новости по рыбьему жиру. — Пишут, будет святой Михаил Защитник.

— Тань, погоди. Ну что ты руки-то все изгваздала? Я хотела тебя попросить показать платье. Продвигается?

— Продвигается. После ужина покажу.

Пока Катя уплетает скумбрию, пока захлебывается горячим сладким чаем, Таня все терпит, терпит. Читает вслух про канонизацию: большой день, давно было пора, и только скромность и даже некоторое противодействие со стороны императора Аркадия Михайловича, та-та-та, единогласная просьба со стор оны Патриархии, та-та-та, предстоящий Вселенский собор, несомненное чудо, сотворенное покойным государем еще до его восшествия на престол, та-та-та, хранящиеся в Сретенском монастыре мощи и сами уже давно стали предметом поклонения, основатель современного русского государства, подлинный герой, остановивший движение мятежников на столицу и тем самым, та-та-та, Аркадий Михайлович был вынужден смириться с давлением общественности и Церкви, которые — редкий случай! — выступили единым фронтом. Патриарх намерен провести церемонию в последних числах декабря, видимых препятствий тому нет.

— Я, кстати, за, — высказывается Танюша. — Хороший был мужик, и жалко, что умер рано. И чудо было самое настоящее, с этой иконой архангела. Черт ведь его знает, что бы тут с нами со всеми было, если бы он тогда не облетел мятежников с иконой.

— Тань… — Катя облизывает пальцы. — Тебе тогда сколько было?

— Сколько? Ну семь? Восемь?

— Ты серьезно сейчас про чудо?

— А что?

Катя доливает себе чаю, надувается уже, чтобы дать подруге отповедь, но потом прикусывает себе язык.

— Ну ничего. Чудо так чудо.

— Ну бог с ними, со святыми, — соскакивает Танюша. — Нам от этого все равно ни горячо ни холодно. Ты мне лучше про Белоногова давай поподробней. Думаешь, я скумбрией за так тут тебя откармливаю?