Каро несколько опешила — уловила неприязнь. Роджер сказал «твои родственники», будто их, родственников жены, не считает заодно и своими, никогда не будет считать своими, никогда не примет сердцем. То была обратная сторона ситуации. Мне говорили, у Роджера с новыми родственниками с самого начала не складывалось. Каро влюбилась без памяти, родственникам пришлось смириться с ее выбором. Не то чтобы Роджер совсем выпадал, не вписывался в их круг, не то чтобы Каро была взбалмошная представительница золотой молодежи, а Роджер — ну, к примеру, солист джаз-банда, — нет, Роджер был «приличный» молодой человек, Роджер «годился». Но Роджер не принадлежал к их кругу. Его можно было бы «вписать» — не хватало самой малости, — но они не вписали. Сколько лет Роджер женат на Каро, а они нет-нет да и возьмут с ним тон, годный для семейного доктора или приходского священника, которого дочке вздумалось пригласить отобедать.

— Они именно таким способом продвигались, — сказала Каро.

— «Таким способом» далеко не продвинешься, — парировал Роджер. — А мне нужен человек, который верит в то, что я делаю. Желательно, чтобы у него не возникало желания перерезать мне глотку.

Он говорил так же, как когда-то в «Карлтоне», со мной. Видимо, тема его не отпускала. Личные отношения, развивал мысль Роджер, «на вершине» ничего не решают. Куда важнее происходить, например, от аристократов-вигов, как Каро. И все равно в долгосрочной перспективе его, Роджера, работа от происхождения не зависит. Когда дойдет до дела, тот факт, что Реджи Коллингвуд раздавил с ним, Роджером, бутылочку, никакой поддержки Роджеру не обеспечит. Все не так просто и романтикой не пахнет.

— Будь я действительно им симпатичен — а я мог бы быть им симпатичен, — они бы подольше меня задержали, не сразу бы дали знак выметаться. А то и продвинули бы меня, пусть и пинком. Но больше привилегий в факте собственной симпатичности нет. Совсем другое дело — поддержка. Они поддержат меня — в пределах своих планов, — потому что полагают, будто у меня с ними один интерес. Допустим. Но они следят за мной. Говорю вам, в настоящей политике от личных связей зависит далеко не столько, сколько некоторые думают.

— По-моему, это только усугубляет ситуацию, — предположила Маргарет.

— А вам не кажется, что так даже лучше? — моментально среагировал Роджер. Без намека на подначку. Без авторитетности. Нет: в его тоне была надежда.

Внезапно я кое-что понял насчет Роджера — нечто доселе скрываемое то посредством отрепетированных уловок, то мощью натуры. Я понял одну простую вещь. Роджеру известны все соблазны политической карьеры, Роджера заводят политические игры, Роджер почти по-дикарски радуется внешним атрибутам высокой должности — но время от времени ему хочется от всего этого откреститься. Тогда он — без пафоса, как на духу — может сказать себе, что занимается политикой, ибо имеет высшую цель. Тогда он чувствует, что не зря живет на свете. И ощущение это Роджеру необходимо, как мало кому из людей; короста спадает кусками, Роджер самому себе кажется легким, цельным — собой настоящим.

В гостиной, уже после ужина, за хересом и бренди, усталый, довольный, Роджер продолжал говорить о политике. В частности, накануне вечером Коллингвуд кое-что ему рассказал о назначении Кейва.

— Вы должны об этом знать, — заметил Коллингвуд. — В клубах шепчутся; наверняка и в воскресных газетах напишут, — вещал Коллингвуд, не предполагая, что для Уайтхолла это уже не новость. — Короче: назначение Кейва не что иное, как плата Роджеру и его союзникам. Роджер заключил сделку с Чарлзом Лентоном, едва освободился пост премьера. Он, стало быть, со своей компанией выдвинул Лентона, но не за так, а за министерство для Кейва.

— Что вы об этом думаете? — спросил Роджер. Как и Коллингвуда, сплетня его вроде удивила. Коллингвуд вдов и нелюдим, с ним все понятно, но от Роджера я не ожидал.

— Видите ли, — начал я, — обвинение не самое страшное. Бывают и хуже. — Я издевался над Роджером. Ему, кажется, доставляло удовольствие говорить напрямую. Весь вечер он умалял свои способности, сдерживал галоп планов, порой и посредством острых шпор, — так он встречал обещание успеха. И вот же: одна-единственная сплетня, сравнительно безобидная, возмутила Роджера, внушила ощущение, что его использовали.

— Ложь! — воскликнул Роджер.

— То ли еще будет. Готовьтесь к новым порциям, — заметил я.

— Нет, в политике так дела не делаются, — возразил Роджер. — Видит Бог, я играл жестче, чем раньше. Если надо, я и дальше буду так играть. Но дела делаются по-другому. — Говорил он в высшей степени рассудительно. — Я не отрицаю наличия коррупции в политике. Но коррупции иного рода. Подобных сделок не заключают, уж мне-то поверьте. Конечно, ни у кого из нас крылышки не пробиваются. Но надо же нам как-то запускать шестеренки, а указанным способом шестеренки не запустить в принципе. В жизни не видел ни единой подобной сделки. Кто думает, будто именно так мир устроен, тот понятия не имеет, как устроен мир.

Я задумался. Однажды, двадцать лет назад, я был свидетелем предложения подобной сделки. Событие имело место в моем колледже. Колледжские политики придушили сделку в зародыше; человек, ее измысливший, вызвал их возмущение, ибо, по причине циничности человека заурядного, имел превратное представление о том, как устроен мир.

Мы не задернули шторы, и в открытые окна веял прохладный ветерок. Я перегнулся через подоконник. С Бейсуотер-роуд потянуло бензином — и весною. Для Лондона вечер был ясный — над неоновой дымкой, над парком я даже разглядел несколько звездочек.

Я повернулся спиной к окну. Роджер успел улечься на диване, лицо его выражало безмятежность. Маргарет спросила его о чем-то; я не расслышал вопроса. Роджер спокойно отвечал, что с решениями надо поспешить — кто знает, сколько он пробудет в фаворе. Хорошо бы лет десять продержаться.

Что Броджински настаивает на личной встрече с Роджером, меня не удивляло, — а вот когда он ни с того ни с сего прекратил свои атаки — я крепко задумался. Теперь Броджински заваливал письмами не меня, а непосредственно Роджера. Умолял об аудиенции на предмет, могущий иметь чрезвычайный общественный резонанс. Жаждал вдаться в подробности собственного несогласия с коллегами-учеными. Возмущался позицией секретаря комитета.

Весьма неприятно, а впрочем, ничего фатального. Роджер попросил Осболдистона встретиться с Броджински. Дуглас тоном куда более официальным, нежели мой, приберегаемым для ответов на парламентские запросы, сообщил Броджински, что господин министр пока не принял решения; господин министр, сказал Дуглас, продолжает изучать как отчет доктора Броджински, пребывающего в меньшинстве, так и совокупный отчет остальных ученых из комитета. На несколько дней Броджински вроде успокоился. Затем опять прибег к эпистолярным атакам. В очередной раз я заметил Роджеру: не стоит его недооценивать.

— А что делать? — спросил Роджер. — Написать в «Таймс»? Побеседовать с представителями оппозиции по вопросам обороны? Глядишь, и поможет. У нас свои связи, через Фрэнсиса Гетлиффа и прочих. Мы с Фрэнсисом не первый годе ними тесно контактируем, куда теснее, чем Роджер и его коллеги. Не посодействует ли Фрэнсис?