О прежней даче ему изредка напоминал... запах АСД. Он возникал из пустоты, то есть носил фантомный характер, но иногда Каргину казалось, что где-то за плотно сдвинутыми издательскими шкафами затаился открытый флакон с этим давным-давно снятым с производства лекарством.

«Я ничего не чувствую, — сказала Ираида Порфирьевна, когда он поделился с ней своими сомнениями. — Пять лет назад у меня болела нога. Я случайно нашла на веранде пузырек. Там было на донышке. Хватило только на один компресс, но нога сразу прошла. Обзвонила все аптеки. Эти новые провизоры вообще не знают, что такое АСД. Если вдруг найдешь — отдай мне».

Ираида Порфирьевна накрыла (составленный из двух письменных) стол в самой большой и холодной комнате. Каргин извлек из пакета обе (чего мелочиться?) бутылки «Полугара», пластиковые коробки с салатами и разноцветными суши, сломавшийся в сумке длинный батон.

— Я эту дрянь есть не буду, — поморщилась Ираида Порфирьевна.

— Я буду! — наполнил рюмки Каргин.

Мать поставила ему матовую — условно чистую, — хрустальную, на длинной ножке. Себе — последнюю уцелевшую, серебряную, покрытую вишневой эмалью, из загородного дворца Хорти. Надо же, удивился Каргин, суши сразу заметила, а две бутылки водки ее не пугают!

— Подожди, я принесу картошку и пирог, — удалилась на кухню Ираида Порфирьевна.

Каргин торопливо поднес рюмку ко рту, чтобы успеть вновь ее наполнить до появления картошки и «крошева».

Твое... Нет, твое здоровье не годится... Поздно. Какое здоровье? За тебя? Тоже не то. Никто не знает, где ты и вообще... что там. За что же пить? За жизнь, которую ты прожил! — наконец сформулировал мысленный тост Каргин, обрадованно осушил рюмку. Он давно обратил внимание, что на поминках и разного рода траурных мероприятиях люди пьют жертвенно и просветленно, как бойцы перед атакой на... высоту, взять которую изначально невозможно. Эта высота сама рано или поздно «берет» всех штурмующих. Поставив пустую рюмку на стол, Каргин подумал, что, в сущности, мало знает жизнь Порфирия Диевича, за которую только что так радостно выпил.

Он прикрыл глаза, увидел зеленое зеркало Каспийского моря (по нему, как длинные насекомые, скользили рыбацкие лодки), яркое солнце, желтую пустыню и синие, дрожащие в горячем воздухе горы на горизонте. И одновременно — ночное небо в ярких звездах, хаотичное сплетение виноградных ветвей, жуков-носорогов, летящих на свет жестяной лампы, и... стоящего на крыльце в пижаме деда. Почему-то в... наушниках, как если бы Порфирий Диевич был шпионом и только что отошел от рации после сеанса связи с зарубежным центром.

Бред! — вздохнул Каргин.

Но тут же понял, что как раз и не бред.

Он там... — не стал вытирать непрошеную, но весьма кстати (пусть мать видит!) появившуюся слезу. Он стоит на крыльце среди звезд и жуков-носорогов и... слушает через наушники... Что? Что он слушает?

— Человек живет, пока его кто-то помнит, — поставила на стол блюдо с вареной, посыпанной зеленью картошкой и другое блюдо — с «крошевом» Ираида Порфирьевна. — Кто помнит деда? Ты да я. Больше никто. Налил? Помянем! — по-молодому, не скажешь, что на девятом десятке, опрокинула рюмку.

— Неужели никого больше не осталось? — с грустью посмотрел на бутылку со стремительно убывающим «Полугаром» Каргин. Удивительный напиток не только отставал от простой водки на два градуса, но и разливался не в пол-литровую, как положено, бутылку, а в четырехсот пятидесяти граммовую. Маломерность бутылки компенсировалась ее длинной гусиной шеей.

Я — алкаш! — без особой, впрочем, грусти констатировал Каргин. Только алкаш столь внимателен к антуражу выпивки.

В это время Ираида Порфирьевна твердой рукой наполнила рюмки, не обращая ни малейшего внимания на изысканную стать «Полугара».

Или алкаш тот, кто пьет, не глядя, что пьет? — покосился на мать Каргин.

— Ванька? — вспомнила мужа-­режиссера Ираида Порфирьевна. — Но он давно умер. Да и не любил его дед. В упор не видел.

— Если брать в порядке убывания, он пред... предпоследний, кто знал деда, — вздохнул Каргин. — Почему дед его не любил?

— Он как-то не вписывался в его жизнь, — пожала плечами Ираида Порфирьевна. — Дед сладко пил, вкусно ел, имел прислугу, держал собак, охотился, играл в карты, катался с девками на теплоходах по Каспийскому морю. А Ванька был молодым коммунистом, конспектировал Ленина, заседал, как сыч, в партбюро, делал карьеру, верил в великое будущее СССР, считал, что дед неправильно, не по-советски живет.

— А он, значит, жил правильно, по-советски? — Каргин вспомнил отцовскую версию разногласий с тестем. «Он все, что видел, клал в карман, — сказал как-то отец. — А я в его карман не поместился...»

Как, в сущности, коротка жизнь, снова внимательно посмотрел на бутылку «Полугара», определенно подтверждающую эту не сказать чтобы оригинальную мысль, Каргин. Бутылка, совсем как глиняный кувшин Омару Хайяму, согласно кивнула длинной шеей. Но кувшин не кивнул, а шепнул, припомнилось Каргину. Ну да, конечно, шепнул, потому что по бутылке можно визуально, а по кувшину только на вес определить, сколько там осталось... жизни? Где живший красиво дед? Где так и не сделавший карьеру, банально спившийся отец, заседавший, как сыч (почему, кстати, как сыч?), в партбюро? А главное, где СССР?

— Я тоже так думала, пока была молодая. — Ираида Порфирьевна, не внимая возражениям, решительно, как селевую лавину, обрушила на тарелку Каргина внушительный фрагмент «крошева». — С капустой, яйцом и луком, — пояснила она, — все свежее, хорошее. Но Ванька жил не по-советски. Он жил как все, но хуже. Дед мне объяснил. То есть нет, он никогда со мной о Ваньке не говорил, как будто тот не существовал. Само объяснилось.

— Само? — недоверчиво переспросил Каргин.

— Это когда ничего не надо объяснять. События, происшествия, дела — вот истинный язык жизни. А трепотня людей — тьфу! — махнула рукой Ираида Порфирьевна.

Каргину вспомнилась недавно прочитанная статья, где утверждалось, что человеческая речь — это... ментальная разновидность полового акта. Потому-то, советовал автор, говорящего человека не следует перебивать, надо дать ему возможность высказаться, то есть довести дело до конца. Неужели и жизнь, ужаснулся Каргин, обрушивая на несчастных людей события, происшествия и разного рода дела, элементарно имеет их, как сексуальных партнеров? А еще он подумал о Наде. Когда она была полноценной женщиной, то говорила мало и исключительно по делу. Сейчас Надя говорила уже не только по делу, но и на отвлеченные темы. Один орган у нее, стало быть, атрофировался, а другой — речевой — развился вместе с... плавником? Значит, жизнь, сделал вывод Каргин, во всех своих измерениях и патологиях — неостановимый половой акт, а финал его — смерть. Оргазм, которого не избежать, даже если оторвать себе...