В жестяную, тускло освещавшую больное сознание Каргина лампу вдруг стукнулась, как жук­-носорог, строчка из Роберта Бернса: «В горах мое сердце, а сам я...»

Каргин подумал, что сумасшествие — это утонченное, как в литературе, или грубое, как в повседневной реальности, издевательство над стремлением человека не познать (это невозможно), а хотя бы частично понять жизнь. Разум, как штепсель живого электрического прибора, втыкается в сеть с многократно превосходящим его, разума, возможности напряжением. Результат — короткое замыкание. Прибор убит, но в нем еще бродит остаточное электричество. Он какое-то время, иногда достаточно долгое, живет этим фантомным электричеством, не подозревая, что убит. То есть получается не короткое, а длинное замыкание.

3

О чем говорили за преферансом в саду у Порфирия Диевича люди, которым было тогда примерно столько же лет, сколько сейчас Каргину и которых давно нет на свете? Как нет того дома, того сада, тех жуков-носорогов, летевших на свет лампы, которой тоже нет. Все карты давно истлели. Наверное, только чугунный Мефистофель остался, потому что чугун ржавеет медленно. Какой-нибудь забывший русский язык почтенный туркмен смотрит на него, неодобрительно качая головой в круглой бараньей папахе: «Ай, шайтан...»

...В тот вечер играли втроем — Порфирий Диевич, Зиновий Карлович и Жорка. Дима отлепился от стола по какой-то надобности, а когда вернулся, разговор почти закончился.

«Подумаешь, — пожал плечами Зиновий Карлович, выравнивая веер карт в руке, — это чепуха в сравнении с предстоящей смертью и... мировой революцией».

«Так я вроде пока не собираюсь, — возразил Жорка, — ни на тот свет, ни в революционную гвардию…»

«Ошибаешься, — задумчиво уставился в карты, как если бы они были маленькими страницами интересной книги, Зиновий Карлович, — мы все туда спешим, хотя рецепт долголетия и общественного спокойствия давно известен. Я — пас».

«Вот как? — заинтересовался Жорка. — И что это за рецепт?»

«Чем меньше жрешь, тем дольше живешь, — ответил Зиновий Карлович. — Чем меньше врешь и воруешь, тем меньше шансов у революции. Это, кстати, относится и ко всем прочим радостям жизни».

«Надеюсь, преферанс не в счет, — сказал Жорка. — Шесть пик. Кому мешают наши тихие игры?»

«Какие, кстати, новости с фронтов тихих игр? — повернулся к Порфирию Диевичу Зиновий Карлович. — Вчера получилось?»

«Пас, — вздохнул Порфирий Диевич. — Не очень. Но кое-что удалось разобрать».

«Что-то интересное?» — спросил Зиновий Карлович.

«Здесь будет мечеть», — сказал Порфирий Диевич.

«Где? — удивился Жорка. — Семь червей».

«Вист. Открываемся, — положил карты на стол Порфирий Диевич. — Самая большая мечеть на восточном берегу Каспийского моря. Ночью она будет как маяк для кораблей, ее будет видно с иранского берега».

«Значит, придется отсюда валить, — вздохнул Зиновий Карлович. — А жаль, пригрелись. Я чувствовал, что этим все закончится, хоть и надеялся, что не при моей жизни. Наверное, — добавил задумчиво, — я зажился. Где большая мечеть, там в карты не поиграешь».

«О чем вы? Какая мечеть? Да кто им позволит?» — Жорка в недоумении смотрел то на Порфирия Диевича, то на Зиновия Карловича.

«Поедешь, Жора, в Армению, — ласково потрепал его по лысеющей голове Зиновий Карлович, — будешь возделывать среди камней свой сад».

«А вы куда? — покосился на него Жорка. — Что вы будете возделывать?»

«Ничего, — ответил Зиновий Карлович, — я свой сад давно возделал, и он, можно сказать, отшумел ветвями, полными плодов и листьев. Кстати, Порфиша, что брать с собой? Моя мать в двадцать первом, когда мы бежали из Саратова в Астрахань, прятала в исподнем десять золотых десяток и три серебряных ножа для обрезания. Ее отец был раввином».

«В двадцать первом? — недоверчиво переспросил Жорка. — Из Саратова в Астрахань? И никто на нее не покусился?»

«Было дело, — признал Зиновий Карлович. — Чекист в Царицыне приговорил ее к изнасилованию и расстрелу, как махновскую шпионку».

«Откупилась? — предположил Жорка. — Тряхнула исподним золотишком?»

«Он оказался, как и большинство чекистов, евреем, — продолжил Зиновий Карлович, — а потому правильно отреагировал на ножи для обрезания. Он даже дал матери какой-то мандат, кажется на беспрепятственное получение кипятка на станциях. Неужели, — повернулся к Порфирию Диевичу, — побежим голые и голодные, как иудеи из Египта?»

«Надо дождаться пенсии, — сказал Порфирий Диевич, — все продать, рубль продержится почти до конца восьмидесятых, взять дачу под Моск­вой и не зевать, если кто из соседей будет продавать дома с участками. Это самое простое и надежное. Потом вернется сторицей. С золотом, — покачал головой, — много хлопот. Да и опасно в нашем возрасте с ним вязаться».

«А тряхнуть стариной? — подмигнул ему Зиновий Карлович. — Помнишь мой ресторан “У Зямы” в Астрахани, куда ты поставлял дичь? Уток, да?»

«Уток, гусей, вальдшнепов, фазанов и перепелок, — уточнил Порфирий Диевич. — Ты мне тогда сильно недоплачивал, Зяма».

«Угар нэпа, — мечтательно посмотрел вдаль Зиновий Карлович, где сквозь просветы в желтеющих виноградных листьях среди темных гроздей то появлялись, то исчезали иные — божественные гроздья небесных звезд. — Вспомни, какие тогда были налоги».

«Без вариантов, Зяма, — посмотрел на часы Порфирий Диевич. — Пора заканчивать. Все будет по-другому».

«Может, уточнишь? — раздал карты Зиновий Карлович. — Ты меня огорчил насчет золотишка. Не было такого времени, чтобы оно, как в футболе, оказалось вне игры».

«Все реже ловится, — покачал головой Порфирий Диевич. — Звук какой-то... Как из преисподней. Или у меня что-то с головой, ничего не могу разобрать».

«А ты попробуй... с ним, — кивнул на Диму Зиновий Карлович. — Он твой внук, свежее, непуганое ухо. Вдруг сработает?»

«Я пробовал. — Порфирий Диевич обхватил Диму за плечи, прижал к себе. — Пока нет. Может, позже, когда подрастет. Все логично... — замолчал, покосившись на внимательно прислушивавшегося к разговору Жорку. — Последний сеанс — выходное пособие. Сколько можно играть в эти... тихие игры?»

«Это что... книга? Последний круг, — объявил, тасуя карты, Жорка. — Вы говорите о какой-то книге? Как называется?»

«“Капитал”, — сказал Зиновий Карлович, — она называется “Капитал”. Вечная книга, такая же, как Библия».

«Последний круг», — подтвердил, снова посмотрев на часы, Порфирий Диевич.

«Мы его доиграем, — поставил точку Зиновий Карлович, — а последним капиталом, — весело подмигнул Диме, — распорядишься ты, дружок!»

1