За решением Людвига избавиться от денег и стать учителем чувствуется влияние Толстого, потому что великий русский романист пятьюдесятью годами раньше отказался от собственного аристократического положения ради аскетического самоотречения и скромного труда. Наставление Иисуса избавиться от богатства звучит в «Кратком изложении Евангелия» в четвертой главе как заповедь:

«Не припасайте себе припасов на земле. На земле и червь точит, и ржавчина ест, и воры крадут»[228].

Любопытно, что в версию Толстого не входит ни один из библейских пассажей, где Иисус приказывает раздать богатство бедным. Самый известный из них содержится в Евангелии от Матфея в виде истории о богатом юноше, которому Иисус говорит:

«Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, и следуй за Мною»[229].

Людвиг решил отдать деньги трем богатым родственникам: Паулю, Гермине и Хелене. Гретль исключили из этого списка на том основании, что она гораздо богаче всех остальных, поскольку большая часть ее состояния, безопасно вложенная в американский фондовый рынок, не пострадала от губительной австрийской гиперинфляции.

Но в то время это было не так очевидно. К примеру, Гермина думала, что Гретль исключили, потому что они с Людвигом были не в ладах. Высказывались предположения, что он отдал деньги родным (а не беднякам), потому что так удобнее, ведь большая часть наследства — недвижимость. Отчасти может быть и так, но также Людвиг считал, что деньги развращают, а поскольку у родных их и так много, едва ли они развратят их еще больше.

В спор, вызванный поступком Людвига, были вовлечены все члены семьи. Старший брат Карла, дядя Пауль, разозлился на тех, кто взял деньги Людвига, и обвинял их в обогащении за счет младшего брата, который явно не в себе. Он настаивал, чтобы они создали тайный фонд на тот случай, если он передумает и захочет вернуть свои деньги. Гермина, стремившаяся исполнить «все желания Людвига до малейшей детали»[230], твердила, что лучше знает брата, и чтобы сохранить ему рассудок, надо делать то, что он просит. Дядя Пауль, любивший собственное имущество до такой степени, что оставил указания положить кое-что с собой в гроб, не мог и не хотел понять племянников и племянниц и в праведном гневе перестал общаться с теми, кого обвинял в том, что они наживаются на безумии Людвига.

Угроза захвата власти большевиками в Вене казалась вполне реальной. Русскую революцию, по мнению Пауля, «начали евреи… При царистском режиме их угнетали, и наконец бедняки-евреи пожинают выгоду от свержения режима и, как и в Вене, они составляют большую часть правительства»[231]. В Вене до войны было много евреев — по некоторым оценкам, 10 % населения — и их число быстро росло во время конфликта и в последующие месяцы. Множество галицийских евреев укрывались в городе от вторжения русских в Польшу, и в 1919 году из Венгрии после падения еврейского большевистского лидера, Белы Куна, хлынул новый поток беженцев. Недолгое пребывание Куна у власти принесло репрессии, и после его изгнания все венгерские евреи — не только те, кто заседал в правительстве, — подверглись жестоким расправам. Многие из них, включая самого Куна, бежали в Австрию. Там и в Берлине он безуспешно пытался разжечь марксистскую революцию. Дни Куна закончились в СССР, где его убили палачи Сталина.

Прибытие в Вену Куна и коммунистических заговорщиков никак не способствовало избавлению венцев от подозрения, что за большевистским движением стоят евреи и что большевики могут в любой момент захватить бразды правления в Австрии. Этот страх только подогревал антисемитизм в Вене. Гитлер спрашивал в Mein Kampf:

Гитлер утверждал в автобиографии 1924 года, что хотя он знал в молодости о «нравственной чуме» евреев, заправлявших прессой, искусством, литературой, театром и торговлей белыми рабами («Это гораздо хуже стародавней Черной чумы»), но только когда он понял, до какой степени евреи участвуют в политической жизни Вены, с ним произошло дамасское превращение[233]. «Перед лицом этого открытия пелена спала с моих глаз, — писал он. — Моя долгая внутренняя борьба пришла к концу… Знание, [что евреи отвечают за коммунизм,] привело к величайшей внутренней революции, которую я когда-либо испытывал. Будучи мягкосердечным космополитом, я стал яростным антисемитом»[234].

И вот, этот так называемый «мягкосердечный космополит» из Верхней Австрии решил в годы после Первой мировой, что самой главной миссией его жизни будет освободить мир от «ядовитой бациллы».

Сейчас люди не видят разницы между антисемитскими шутками или жалобами на евреев и антисемитизмом средневекового аутодафе и нацистскими лагерями уничтожения; одно, как утверждается, вытекает из другого так же верно, как ночь следует за днем. Давайте не будем углубляться в эти споры, а только отметим, что в Вене, задолго до того, как Гитлер получил власть или влияние, первый тип антисемитизма (то есть неопределенное недовольство евреями) присутствовал повсеместно, и что австрийское правительство до сего дня проводит различие между преступным антисемитизмом Гитлера и так называемым «джентльменским антисемитизмом» венского мэра рубежа веков, Карла Люгера, о котором в современной Вене напоминают улица Карла Люгера, церковь Карла Люгера на Центральном кладбище, площадь Карла Люгера и известный памятник Карлу Люгеру, стоящий в начале Штубенринг.

Витгенштейны не были антисемитами в гитлеровском смысле этого слова, поскольку, как и их кумир, философ-антисемит, еврей Отто Вейнингер, они презирали угнетение во всех видах; и все же по современным стандартам, вне контекста времени, отношение семьи к евреям вызывало нарекания. Дед, Герман Христиан Витгенштейн, запрещал детям сочетаться браком с евреями. Его сын Карл заявлял: «В вопросах чести не советуйся с евреем»[236]. В письме Гермины Людвигу мы находим как бы между делом фразу «женщина очень симпатичная, хоть и, конечно, еврейка»[237]— она считала, что «арийская и еврейская расы диаметрально противоположны, что касается достоинств и недостатков, и они вынуждены сражаться друг с другом открыто или тайком»[238]. Пауль считал, как и отец, что «сердце каждого еврея таит бесчестие»[239], а его подруга Марга Денеке отмечала, что «если он говорил о евреях, то с ненавистью собаки к волку»[240]. Людвиг, под влиянием любопытно замысловатого антисемитизма Вейнингера, не хотел иметь «ничего общего с коммунистами-евреями»[241] и считал, что евреи в целом «неестественные создания»[242] в силу того, что они живут в «чужих государствах, подчиняясь чужим законам, условиям жизни и ограничениям». Людвиг (снова как Вейнингер, а также как Рихард Вагнер в предыдущем веке) считал, что евреи не способны создавать «оригинальное» искусство (в противоположность «вторичному»). В декабре 1929 года он записал сон о еврейском шофере, который открыл огонь из пулемета и убил проезжавшего мимо велосипедиста и нищую молодую девушку. Во сне Людвиг подумал: «Должен ли за каждой непристойностью стоять еврей?»[243]