Ошибка Пауля заключалась в том, что он вложил огромную часть семейного состояния в государственные военные облигации, даже не спросив ее совета. Большая часть богатства Гретль была вложена в американский фондовый рынок, но она унаследовала долю имущества Курта в Вене, за которой присматривал Пауль, будучи номинальным главой семьи. Стоимость облигаций рухнула настолько, что к тому времени, когда Гретль вообще об этом узнала, они стоили меньше, чем бумага, на которой были напечатаны. Большая часть огромного состояния Витгенштейнов была безвозвратно потеряна. Гретль пришла в ярость, но это, признавалась она, беспокоило ее меньше всего. Пауль повел себя «в высшей степени легкомысленно», так как позволил истории просочиться в газеты, а она боялась, что у них с мужем, американских граждан, начнутся серьезные неприятности с американскими властями. Именно тогда она отчаянно пыталась доказать свою лояльность дипломатам в Берне, и последнее, что им нужно было знать, это что она и ее семья из нейтральной Швейцарии финансируют врага во время войны. В ярости она написала Гермине: «Добрый старый Пауль совершает глупость за глупостью, примеряя на себя папину важность, но совершенно не задумываясь о том, что ставит меня в ужасное положение»[218]. Джером тем временем метался по спальне в швейцарском отеле и ревел как бык: «Так нельзя делать дела!»[219] «И он прав! — возмущалась Гретль. — И конечно, я всегда буду на стороне Джерома»[220].

Отношения между Гретль и Паулем не улучшились, когда она вернулась в Вену в июне. Джером не хотел ехать, он надеялся отправиться из Швейцарии прямо в Америку. Они поступили так, как хотела она, но когда они приехали, атмосфера была взвинченной. После двух лет отсутствия она записала в дневнике: «На Аллеегассе все как прежде… Вечером серьезно поссорились с Паулем на тему политики»[221]. Пауль критиковал ее благотворительную акцию со сгущенным молоком и осуждал за работу на американцев. В политике она придерживалась антибольшевистских взглядов, но тем не менее испытывала симпатию к новой социалистической республике левого крыла. «Австрийцы в отчаянии, — жаловалась она. — Они предпочитают старое разгильдяйство новому беспорядку, но в новом беспорядке содержатся новые семена, не похожие на старые…»[222]Ранее она писала Гермине: «Я всегда питала симпатии к красным, а теперь эти симпатии только усилились. Боюсь, мое мнение отличается от вашего, и не знаю, смогу ли прикусить язык»[223]. Умение прикусывать язык никогда не было сильной стороной Гретль, и ее очевидные «симпатии к красным» раздражали Пауля, который стойко придерживался правого монархизма. Но Витгенштейны не ладили друг с другом не только из-за политики; вообще любая тема разговора, будь то искусство, музыка, книги, деньги, личные планы — всегда вызывала споры, а когда все пятеро братьев и сестер собирались вместе, атмосфера крайне накалялась. Людвиг писал Гермине:

Так как семья не могла общаться полноценно, они использовали Пале как гостиницу, по возможности избегая общих дел, а комнаты превращались в частные конклавы с собственными гостями. Одна такая гостья, приятельница Пауля, вспоминает напряжение на Аллеегассе, когда после обеда Людвиг попросил свою гостью, Марию Баумайер, сыграть ему на фортепиано. Вдвоем они удалились в соседнюю комнату.

Людвиг вместе с сотнями тысяч австрийских солдат попал в итальянский плен сразу после перемирия. Итальянцы использовали пленных как разменную монету в переговорах, чтобы выторговать себе спорные территории к северу от Пьяве. Окончание боевых действий не положило конец духовным исканиям Людвига. Даже в лагере для военнопленных он сохранил решимость Христа пройти через все возможные испытания, отказавшись от офицерских привилегий и попросив охрану, чтобы его перевели из офицерской тюрьмы в ближайший лагерь для рядовых, где разразилась эпидемия тифа. Когда швейцарские друзья с хорошими связями написали представителям Ватикана и попросили помочь освободить Людвига (на том трогательном основании, что мать уже потеряла троих сыновей, а дома остался только один калека), он заявил медицинской комиссии, что не намерен выходить на свободу раньше своих товарищей-заключенных. Его нравственный напор, немыслимая серьезность, пронзительный взгляд и личный магнетизм привлекали последователей в лагере так же, как и на поле боя. Один из них, Франц Парак, сидевший с Людвигом в Монте-Кассино, боготворил молодого философа и приветствовал каждое высказывание раболепными вздохами. Людвига это раздражало, он признавался, что солдат напоминает ему о матери и, к великому сожалению Пара-ка, не захотел увидеться с ним после освобождения.

Вернувшись в Вену в конце августа 1919 года, Людвиг сразу пошел в банк и заявил, что деньги ему больше не нужны и он хочет от них избавиться. Менеджер встревожился, назвал это «финансовым суицидом», а герр Тренклер, управляющий семейными активами, всплеснул руками, когда Людвиг попросил, чтобы тот составил все необходимые бумаги, так чтобы у него не осталось ни единого медного хеллера. В тот же день Людвиг написал другу: «Мне не очень хорошо (насколько это касается состояния моего рассудка»[226]. Он определенно находился в раздрае, но его решение было несокрушимым, и никто не мог его отговорить. Когда он сообщил семье о своих планах, они тоже переживали за него, хотя Гермину больше потряс новый выбор профессии. «Работать учителем в начальной школе человеку с такими способностями к философии — все равно что высокоточным инструментом вскрывать ящики», — сказала она[227]. Говорят, он ответил: «Ты напоминаешь того, кто смотрит в окно и удивляется странным движениям прохожего. Он не знает, что на улице бушует ураган и что этот человек едва может удержаться на ногах».