– Что такое Бережа? – спросил Андрей, протолкавшись к художнику.

Тот взглянул остро из-под косматых бровей. Глаза у него были необычного сизого оттенка, без зрачков – казалось, он слеп.

– Домовой, – ответил он наконец. – Бережет дом.

– Можно купить?

– Не продаю, – ответил мастер, пристально рассматривая Андрея.

– Почему?

– Это моя семья. – «Семья» он произнес с ударением на первом слоге – «се́мья».

– Тогда подарите, – брякнул Андрей неожиданно, смущенный настойчивым взглядом словно пленкой затянутых глаз.

Бережа смотрел внимательно, казалось, прислушивался к разговору. Был это небольшой мужичок, узкоплечий и сутулый, с длинной печальной физиономией, шишковатой лысой головой, острыми длинными ушами. Узловатые, неожиданно большие руки его были сложены на суковатой палке. Фигурка около пятидесяти сантиметров высотой поражала гармоничностью облика и материала – светлое дерево в пятнах от частых сучков, воспринимаемых не как случайность, а как замысел художника.

Умелец не ответил. Нырнул под прилавок, покопался там, достал кусок мешковины. Осторожно завернул Бережу и молча протянул Андрею. Тот растерялся – не ожидал ничего подобного.

– Бери, – сказал мастер. – Тебе нужнее.

Андрей принял подарок, чувствуя себя нелепо от странного его жеста. Бережа был тяжелый и теплый.

– Может, все-таки возьмете деньги? – пробормотал Андрей.

– За деньги нельзя. – Мастер махнул рукой. И сказал, заглянув ему в глаза: – Ты бы, мил человек, остановился. Жизнь – она большая…

Андрей держал в руках подарок, не зная, что сказать, а мастер снова исчез под прилавком. Только тощая спина торчала горбом.

Озадаченный Андрей пошел в глубь парка, выбрал место побезлюднее и уселся под старой липой. Бережу положил рядом. И задумался. Настроение приятного ожидания сменилось непонятной тревогой. Слова мастера задели его, хотя ничего особенного тот не сказал. Непонятен был и его поступок. Андрей положил руку на Бережу. Ему вдруг показалось, что он слышит сердце домового. Он опешил было, но потом сообразил, что это бьется его собственное.

Он подошел к оливковому павильону Лары на закате, когда уже расходилась праздная публика и разъезжались участники. Служители деловито сгребали горы томно и сильно пахнущих цветов. Она ждала его – он сразу это понял по тому, как она вспыхнула и засмеялась. Ее смех был как признание. Он протянул ей сверток.

– Что это? – спросила она.

– Это Бережа.

Лара развернула мешковину, ахнула:

– Какое чудо! Это Малахов! Но… он же ничего не продает!

– Это подарок. Я хотел купить, но он отказался. А потом сказал, бери, тебе нужнее. Он страный человек, этот Малахов.

– Странный, – согласилась Лара легко. – Живет один в лесу…

Подворье Лары напоминало оранжерею. Андрей никогда еще не видел столько цветов сразу. Он мог назвать два-три цветка, здесь же их были десятки, а то и сотни. Небольшой деревянный дом утопал в зелени, даже веранда была заставлена ящиками с рассадой. Ошеломленный, он оглядывался по сторонам. «Райский сад, – сказал наконец. – А где яблоня познания?» – «Там!» – Она махнула рукой куда-то за дом. «Ты не Лара, – сказал он серьезно. – Ты Ева из райского сада. Фермерша Ева». Она расхохоталась.

Они словно встретились после долгой разлуки и теперь узнавали друг друга и присматривались, определяя произошедшие перемены. И в этом узнавании была радость. Наверное, в другой жизни они были знакомы. Память исчезла, а чувство осталось. Удивительно, с какой легкостью иногда сходятся люди. Минуту назад незнакомые, чужие, а через минуту чуть ли не родные. Она смеялась, запрокинув голову. Он вдруг привстал и поцеловал ее в губы. Она ответила неумело и жадно. Бережа, освобожденный от мешковины, смотрел задумчиво…

Андрей ушел через три дня. Тайком, не попрощавшись, не хватило мужества. Как нашкодивший кот. Смятенный, с нечистой совестью. Он старался не думать, как она проснется, а его и след простыл. Она позовет его, выйдет за калитку, растерянная. Будет ждать. И наконец поймет, что он не вернется. Он словно чувствовал ее боль…

Я должен уйти, твердил он себе, корчась от стыда. Я беглец. Я не могу остаться. И впервые он спросил себя – почему он бежит? Что гонит его? Страх? Человек со скамейки казался уже расплывчатым порождением больной фантазии. Страшилкой из комиксов. Андрей вдруг понял, что забыл о нем. Он перечеркнул свою жизнь… зачем? Он почти забыл свое настоящее имя. Перемена мест, которая забавляла его совсем недавно, вдруг показалась ненужной и утомительной. Он хотел сидеть на веранде в райском саду, ужинать вдвоем с ней, а на ужин у них тушеные грибы с картошкой. И маленькие сладкие помидоры.

Нет для него райского сада. Никто не ждет беглецов в райском саду. Райский сад не для них…

Он забрел в какую-то забегаловку по соседству с вокзалом, оттягивая момент отъезда. Шалман был нечист, полон мух и невзыскательной публики. Длинный тощий пьяноватый мужик, завывая, читал стихи, дирижируя рукой с зажатой в ней кружкой пива. Пиво выплескивалось на зеленый пластмассовый стол, образуя тошнотворные лужицы.

«Тихо в чаще можжевеля по обрыву, – закатив глаза, мужик с пьяной тщательностью выговаривал-выпевал слова. – Осень, рыжая кобыла, чешет гриву, над речным покровом берегов слышен синий лязг ее подков…»

Его никто не слушал. Да он и не нуждался в слушателях. Он читал для себя. Андрей с кружкой гадкого пива подошел к его столику. Стал рядом, кивнул. Мужик не заметил.

«Ветер-схимник шагом осторожным мнет листву по выступам дорожным и целует на рябиновом кусту язвы красные незримому Христу…»

Чтец уронил голову на грудь и заплакал. Стихи, как ни странно, не казались неуместными в нечистом месте, сочетания места и смысла были наполнены некоей философией – вот, казалось, упал человек на дно, а все ж есть надежда, раз помнит такие слова…

Высморкавшись в нечистый носовой платок и промокнув им же глаза, человек наконец заметил, что не один. Взглянул на Андрея, вскинув подбородок. Тот снова кивнул, поднял кружку. Они чокнулись. Андрей пригубил, человек выпил до дна. Утерся давешним носовым платком и представился гордо, выкатив грудь:

– Данило Галицкий! Артист областной филармонии! Заслуженный, но не титулованный!

– Карл Мессир, – брякнул Андрей неожиданно для себя. Манеры нового знакомого выпадали из стиля обстановки и напрашивались на ответную шутку. – Экстрасенс.

– Еврей? – спросил артист к удивлению Андрея.

– Разве «Карл» еврейское имя? – спросил он, чувствуя себя по-идиотски от своей шутки. Он не думал, что тот воспримет ее серьезно. Но артист жил в пестро-условном мире театра, где все проходит.

– Все экстрасенсы евреи, – заявил артист назидательно. – Вольф Мессинг, потом этот… – Он пощелкал пальцами в воздухе. – Копперфилд! Давид. А взять опять-таки Карла Маркса…