голода. В последнее время они питались только тем, что удавалось найти в лесу: ягодами земляники и черники, жевали какую-то траву. Заходить в села и на хутора не решались, опасаясь угодить в засаду. Угроза исходила не только от немцев, но и от украинских националистов. С приходом оккупантов это недобитое чекистами отребье, выбравшись из подполья и сбившись в стаи, устраивало охоту на местный партийно-комсомольский актив и окруженцев. Их жестокие расправы вселяли в крестьян ужас, и те не желали рисковать.

Есть, однако, хотелось страшно, и после короткого совещания было решено постучаться в какой-нибудь дом.

Хутор, который они выбрали, находился вдалеке от больших дорог, в нем было всего два десятка домов. Убедившись, что немцев там нет, Рябов и Сизов отправились на разведку. В первом доме их даже на порог не пустили. В следующем хозяева, сунув краюшку хлеба, умоляли поскорее уйти. От того, что они увидели, подойдя к третьему дому, в жилах застыла кровь: окровавленными глазницами на них смотрели головы женщины и троих детей, нанизанные на плетень. Хозяин был распят на двери, ему вспороли живот, набили соломой, а на грудь прибили доску. Кровью на доске было написано: «Жри и подавись».

Потрясенные звериной жестокостью националистов – не было сомнений, что это сделали они, – разведчики покинули хутор.

Группа двинулась дальше, и с каждым километром сил оставалось все меньше. От голода и усталости кружилась голова, перед глазами расплывались разноцветные круги. Начали сгущаться сумерки, а лесу не было видно конца. В какой-то момент Сизову показалось, что между ветвями проглянули постройки, и он не ошибся. Прячась за деревьями, красноармейцы подобрались ближе, залегли и стали наблюдать за домом.

На первый взгляд ничего не говорило об опасности. По двору сновали гуси и куры, у будки лежала лохматая дворняга, в загородке две лошади жевали сено, в сарае мычали коровы. Порыв ветра донес запах свежеиспеченного хлеба. Все бросали нетерпеливые взгляды на Рябова, но он распорядился продолжать наблюдение. Немцев на хуторе точно не было, а в окнах время от времени появлялись силуэты мужчины и двух женщин.

Покончив с сомнениями, Рябов решил действовать. Он взял карабин наизготовку и хрипло прошептал:

– Володя, за мной! Проверим что и как!

– Есть, командир, – откликнулся Сизов и приготовил гранату.

– Саша, – Рябов обратился к Орлову, – ты за старшего. Если что, отходите в лес.

– Нет, Иван Васильевич, мы вас не бросим! – замотал головой Орлов.

– Погоди, Саша. Если напоремся на кого, мы и сами справимся. Ну а если…

– Иван Васильевич, мы ж не шкуры, чтоб вас бросать, – поддержали Орлова другие бойцы.

– Всё, ребята! Отставить разговоры, это приказ! – отрезал Рябов, и они с Сизовым, держась края опушки, стали подбираться к дому.

Позади остался сеновал, и тут залаяла собака. Штора на одном из окон дернулась, за ней мелькнуло настороженное лицо женщины. Прошла минута, другая. В вечерней тишине раздался лязг засова, дверь открылась, и на крыльцо вышел бородатый мужчина. В одной руке он держал охотничье ружье, в другой – керосиновую лампу. В тусклом свете трудно было разглядеть его лицо.

Рябов шагнул вперед и поздоровался, но ответа не услышал. Бородач навел на него ружье и сиплым голосом спросил:

– Хто такой?

– Свой, – уклончиво сказал Рябов.

– Свои нэ шастають по чужим хатам.

– Кто в доме?

– Да хто ты такой, шоб я отчитывался?! – В голосе бородача слышалась угроза.

– Вас как звать? – миролюбиво произнес Рябов.

Бородач, пожевав губами, буркнул:

– Ну, Васыль. И шо с того?

– Василий, нам надо немного. Поесть и переночевать. Завтра утром мы уйдем.

– Аха, вы потикаетэ, а мынэ, жинку та дитяток нимцы вздернут. Нэма миста у мэнэ для вас. Прячьтесь в другом мисте. Я…

– Дядя, ты что, не хочешь помочь бойцам Красной армии? – потерял терпение Сизов.

– А, хде ты бачив ту Червону армию? Драпанула, аж пятки сверкали. Кинулы нас на нимца. А ты – Червона армия. Та я…

– Ребята, сюда! – позвал Рябов и, чтобы положить конец препирательствам, заявил: – Все, Василий, мы ночуем здесь. Утром уйдем. Пусть хозяйка приготовит еду на шестерых. Обещаю, семью не тронем! Ты меня понял?

– Угу, – Василий понуро кивнул, опустил ружье и шагнул к двери.

– Дядя, только не вздумай крутить хвостом! Прижмет так, что башку потеряешь! – пригрозил Сизов.

– Володя, прекрати! – осадил его Рябов.

– А что он выеживается! Морда кулацкая, недобитая!

– Хватит, сказал! Не лезь в бутылку! Его понять можно.

– Да что тут понимать, Иван Васильевич, шкура он и есть шкура! Хоромину отгрохал, и плевать ему на советскую власть!

– Все, закончил! Несешь службу во дворе! Подменю после ужина! – отрезал Рябов.

Красноармейцы осмотрели хозяйственные постройки и выбрали для ночевки сеновал – он ближе всего располагался к лесу. По соседству были загон для гусей и курятник, а эти птицы чутки на опасность.

Василий не стал испытывать терпение непрошеных гостей – вскоре принес казанок вареной картошки, шмат сала, миску с огурцами и каравай хлеба. Изголодавшимся бойцам казалось, что более вкусной пищи они и не ели никогда. Утолив голод, все уснули крепким сном.

Впервые за последнее время Рябов по-настоящему отключился. Тело не напрягалось на подозрительные звуки, слух не ловил шорохи. Душистый аромат сена, кудахтанье кур, грохот ведер – шла вечерняя дойка коров – вернули его в прошлую, кажущуюся теперь сказкой жизнь. В этой жизни не было места горю и боли, не было всех тех ужасов, которые ему пришлось увидать за два месяца войны. Сон повел его за собой.

…Весело постукивая колесами, поезд шел на восток. Позади осталась Волга, катившая свои желтоватые воды среди крутых берегов, поросших березовыми перелесками. Ветряки на взгорках напоминали могучих богатырей. В лучах яркого августовского солнца последний раз блеснула безбрежная гладь реки и скрылась за пологими холмами. Все заметнее менялся пейзаж – теперь он напоминал Рябову места, где прошли детство и юность. Иван приник к окну и не мог оторвать глаз от просторной степи.

Степь… В ней было что-то завораживающее, притягивающее к себе как магнит. В нежно-голубом небе парили ястребы, высматривая в зарослях кустарничков и травы добычу: куропаток, перепелов и сусликов. Живности тут было предостаточно. Задорный гудок паровоза – и стаи птиц, поднявшись в воздух, скрывались за горизонтом. Только суслики, пересилив страх, выбирались из нор – любопытство брало верх: что там за гусеница ползет по степи и плюется паром?

Монотонно постукивая колесами, поезд катил дальше. Пологие холмы сменились плоской, как стол, равниной. Глазу не за что было зацепиться. Впрочем, как это не за что? В конце июля пролились