Он лежал, закрыв глаза, вспоминая, почему умер тот человек. Анатолий Сущюк, которого он хоронил прошлой ночью, который избил его… Боль в затылке он помнил… холодную воду тоже помнил… а дальше? Что было дальше? Женщина! Была женщина! В черной одежде, без лица, с длинными тонкими пальцами… Нет! Это уже потом! А до этого, до женщины? Глеб вспомнил скрежет лопаты о камни и стекло… белые, разрезанные лопатой, корни растений, запах земли… сначала слабый, а потом, когда он уже стоял в яме, тяжелый и удушливый, могильный… Нет, не то! Это тоже потом! А раньше? И тут, как стоп-кадр, как вспышка – его синяя с золотым ободком чашка в руке того человека… и он подносит чашку к губам… Стоп! Вот оно! Чашка в руках человека! Он это прекрасно помнит! Человек собирался отпить из чашки… подул, в чашке было горячее… чай? Или кофе? Нет, не кофе, там не пахло кофе… значит, чай… ну, не притворяйся, ты же знаешь, что там было! Ты это понял сразу, чутье подсказало, не отрицай, интуиция, назови, как угодно… Все не то… где же эта мысль? Эта мысль… какая? О чем? О чем?

– Ты знал, что в чашке? – спросил кто-то извне голосом бесстрастным, нечеловеческим… судья на Страшном суде. – Ты знал?

– Нет! – говорит Глеб.

– Неправда!

– Правда! Не знал! Не помню!

– Ты убил человека!

– Нет! Я не убивал!

– Ты можешь поклясться, что не знал?

Глеб молчит. Он действительно не знает. В какой-то момент ему начинает казаться, что он знал, но не остановил, не помешал, позволил свершиться правосудию или неправому суду, суду, где он сам был судьей и палачом.

– Неправда, – протестует рассудок, – ты не мог знать, что в чашке, ведь не мог же? Он сам приготовил и выпил, по своей воле… такая у него судьба! Так ему было предназначено. А если бы он не умер, он бы убил тебя. Он убил бы Олю! – Голос рассудка хватается как за соломинку за родное имя, но звучит как-то неубедительно… Глебу становится страшно.

Судья-совесть беспощаден:

– Виновен! Виновен в убийстве!

– Нет! – кричит рассудок. – Он сам!

– А если невиновен, почему не позвал людей? Почему зарыл человека, как собаку?

– Оля! Страх за нее – пришлось бы рассказать о ней, ее бы стали искать…

– Ты боялся узнать правду о ней?

– Я боялся навредить ей.

– И убил человека?

– Да! Да! Тысячу раз «да»! Убил! И… готов убить еще раз!

Глеб чувствует жжение в глазах и понимает, что плачет. Убийца! Убил Божью тварь… взял то, что не дал. И не важно, убил или пожелал смерти. Это все равно. Виновен.

Он поднимается с кровати, спускается по лестнице и выходит на веранду. Чиркает спичкой, зажигает свечу. «Поминальная», – думает. Собаки выжидающе смотрят на него.

– Цезарь! – зовет Глеб. Пес, не глядя ему в глаза, поднялся, как-то суетливо крутнулся вокруг себя и снова сел. – Цезарь, – повторил Глеб, ему было стыдно и страшно. – Цезарь, иди ко мне! – Он уселся на пол рядом с собакой и протянул к ней руку. – Я не хотел убивать! Это судьба! – В его голосе звучала мольба о понимании и прощении.

Цезарь, преисполненный сочувствия, лизнул его в лицо и словно преграда сломалась между человеком и животными. Тинка и Дэзи ткнулись холодными носами в его руки, выпрашивая ласки и сочувствуя. Цезарь, неистово виляя хвостом, негромко взлаивал.

– Спасибо, спасибо, – бормотал Глеб, лаская собак, – я не виноват, он пришел за Олей… где Оля, Цезарь? Где вы оставили Олю?

При звуке знакомого имени Цезарь заскулил, а за ним, как по команде, Тинка и Дэзи.

– Тише, тише, – говорил Глеб, – она спаслась, мы ее спасли…

Вернувшись в комнату, Глеб уселся за письменный стол и стал раскладывать по ящикам подобранные с пола бумаги. В нижнем ящике наткнулся на семейный альбом, раскрыл. На первой странице, на узком матовом куске картона – дед Сергей Тимофеевич, молодой человек в студенческой тужурке с блестящими пуговицами. Зачесанные назад волосы, серьезные глаза, усы. О таких лицах говорят «хорошее». Молодой человек с хорошим лицом и хорошими глазами. А почему дед не пошел в священники? По семейной традиции он закончил духовную семинарию, но сана не принял. Почему? Не захотел повторять судьбу отца – сельского батюшки? Устные семейные хроники утверждают, что отец Тимофей был беден, честен и неудачлив. Матушка бросила его с тремя детьми – Сережей, Женечкой и Лелей и ушла к богатому крестьянину в соседнее село – случай беспрецедентный в истории сословия. Неудачлив? Что значит – «неудачлив»? Беден? Он, Глеб, тоже беден. Но не считает себя неудачником. Ему, Глебу, ничего не нужно. Ему не нужна карьера, деньги, престижные связи и должности. В отличие от Бориса, которому это все нужно, который считает брата неудачником. Наверное, Глеб пошел в батюшку Тимофея, которому до такой степени ничего не было нужно, что от него даже ушла жена. Родила троих детей, билась-билась, пытаясь выбраться из бедности, толкала мужа на решительные поступки, ну, там, прошение подать о повышении или переводе в город Киев, например, где открывалась вакансия, или еще что-нибудь, как там это у них происходит? А отец Тимофей – ни в какую. Венчает молодых, крестит младенцев, читает заупокойную над усопшими, а в свободное от работы время собирает гербарий или занимается археологическими исследованиями, благо земля здесь с богатейшей историей, где ни копни – то гребенчатая керамика появится, то витой византийский браслет сине-зеленого стекла, а то и медная монетка, денга или полушка, позеленевшие от времени, – ходит в старой штопаной рясе и доволен. Все думают, что он неудачник, а он – наоборот, всем доволен. Все возможности его реализованы. Любимая работа, уважение людей, честная жизнь, чистая совесть и спокойный дух. И убеждения были: Бог, десять заповедей, доброта, любовь! А Борис говорит, что иметь убеждения, не имея денег, – непозволительная роскошь.

…Глеб переворачивает альбомные листы. Родные лица, старые выцветшие фотографии… Леля, сестра деда, не в Кучинских, крупных, спокойных, голубоглазых, а наоборот маленькая, дробная, темноглазая, по-обезьяньи быстрая и ловкая. Раз в поколение в генной матрице Кучинских «взбрыкивал» древний татарский ген, и появлялось на свет существо непредсказуемое, смуглое, темноглазое, полное неуемных страстей и любви к авантюрам, до самой старости способное на «дикие выходки» и неунывающее. С острым язычком.

«Удивительно, – думает Глеб, – Борису, который так похож на нее, она совсем не нравилась».

Дед Сергей Тимофеевич – крупный седовласый и седоусый красавец, неторопливый и обстоятельный, свободно читающий на польском и немецком, правда, через час уже напрочь забывая, о чем, по словам бабки, с тысячью разнообразных историй-притч, почерпнутых из богатой и длинной жизни: шутка ли, пережиты Первая мировая, революция, гражданская, Отечественная…

«Как странно, – думает Глеб, листая альбом и рассматривая семейные фотографии, – дед, открытая душа, великолепный рассказчик, «старый болтун», как называла его бабушка, никогда не упоминал о маркантии. Почему?»