Ответов не было. Наконец, чтобы хоть чем-то себя занять, Хэл собрала карты и принялась укладывать их обратно в жестяную коробочку. В ушах раздавалось шипение миссис Уоррен. Ведь не осмелится же она в самом деле их сжечь? Это смешно, и тем не менее в желчном голосе было что-то, что заставляло Хэл поверить в реальность угрозы.

Ни дверь ее комнаты, ни чемодан не запирались на ключ, так что Хэл оставалось только положить карты в коробочку, запихнуть ее поглубже в чемодан и надеяться на лучшее.

Зачем она вообще взяла их с собой? Ведь она же вроде не верит.

Хэл застегнула чемодан на молнию и собралась выйти из комнаты, но вдруг, почуяв недоброе, на мгновение замерла, опять открыла чемодан и положила коробочку к себе в карман, рядом с фотографией. Пусть миссис Уоррен порыщет. Пожалуйста, пусть заходит и роется во всех отделениях чемодана. И только спустившись по узкой, темной лестнице на третий этаж, она кое-что вспомнила – вчерашний стук палки миссис Уоррен о деревянные ступени. Но у женщины, стоявшей сегодня у нее под дверью, палки не было, она подошла совершенно бесшумно.

При этой мысли Хэл затрясло, хотя было не очень понятно почему, и она опять пожалела, что дверь ее комнаты не запирается на ключ. До приезда сюда Хэл вообще никогда не запирала свою комнату, но мысль о злобной старухе, которая тихонько крадется по дому, открывает ее комнату…

Хэл помедлила, осмотрев узкий темный коридор, и вспомнила, как миссис Уоррен стояла здесь в темноте. Так что же она тут делала? Подслушивала? Подсматривала?

Хэл уже собиралась пройти дальше, как кое-что привлекло ее внимание – темное на темном. Сделав несколько шагов назад, она встала перед закрытой дверью в свою комнату и провела пальцами по деревянной панели. Она не столько поняла, сколько ощутила, как же была не права.

Дверь имела засов. Даже два. Два длинных толстых болта – сверху и снизу. Но они располагались снаружи.

Когда Хэл спустилась наконец в коридор, миссис Уоррен там уже не было, и с минуту она постояла, поправляя коробочку с картами в кармане и вспоминая, где гостиная. Она проходила мимо, когда шла на завтрак, но тогда дверь стояла открытой. Теперь все комнаты были закрыты, и длинный унылый коридор сбивал с толку.

Хэл наугад ткнулась в одну дверь, но та вела в мрачную, обшитую деревянными панелями большую столовую, в самом деле намного больше, чем малая, где они сегодня завтракали. Ставни на высоких окнах были закрыты, тонкие серые полосы света прорезали тени, а огромный стол, покрытый пыльной хлопчатобумажной скатертью, еще более удлинял помещение. На потолке висело что-то огромное, закутанное в серое, и Хэл сначала решила, что это два гигантских осиных гнезда. Она рефлекторно пригнулась, но потом глаза, привыкнув к полумраку, узнали люстры, завернутые в защитную ткань. Над оставленными ею следами повисли облачка пыли. Медленно пятясь, Хэл тихонько вышла и двинулась дальше.

Она уже поднесла руку к следующей двери, но не успела постучать, как услышала за дверью голос и замерла, не зная, стоит ли прерывать чужой разговор.

– …потакать маленькой золотоискательнице.

Голос мужской, одного из братьев. Хардинг?

– О, ты в самом деле невыносим. – Женский голос – Митци – сорвался от раздражения. – Она сирота, ваша мать просто пожалела ее.

– Во-первых, у нас нет никаких доказательств. Мы ничего не знаем об этой девчонке, представления не имеем, кто был или есть ее отец и присутствует ли он еще в ее жизни. Судя по тому, что нам известно, он мог подбить мать на такой шаг. А во-вторых… – Точно Хардинг, поняла Хэл, когда оратор повысил голос, стараясь перекрыть горячие возражения Митци. – Во-вторых, Мит, если бы ты хоть немного знала мою мать, ты бы поняла, насколько невероятно, чтобы она руководствовалась такими соображениями, как милосердие и жалость к сиротам.

– О, Хардинг, какая глупость! Твоя мать была одинокой старой женщиной, и, может быть, если бы ты в свое время решил оставить прошлое в прошлом, дети и я смогли бы узнать получше и ее, и всю эту…

– Моя мать была злобной, бессердечной фурией! – прокричал Хардинг. – И мое нежелание травить тебя и детей ее ядом было продиктовано исключительно заботой о вас. Так что даже не смей, слышишь, Митци, даже думать не смей, что я тут в чем-то виноват.

– Я не думала так ни одной секунды, – ответила Митци, и за раздражением в ее голосе пробивалась нотка мольбы. – Я понимаю, дорогой, ты хотел как лучше. Но я просто думаю, может быть, не так уж удивительно, что твоя мать решила отодвинуть двух сыновей, которые полностью отдалились от нее, и третьего, который почти двадцать лет не подпускал к ней свою жену и детей. Трудно ее осуждать, если она приняла это близко к сердцу. Я бы обиделась. Когда мы были здесь последний раз? Ричарду точно было не больше семи.

– Именно семь, и когда он обжег палец о решетку, она назвала его маленьким трусом и нытиком, помнишь?

– Я не говорю, что она все делала правильно…

– Митци, ты меня не слышишь. Моя мать была ядовитой женщиной, и ее единственной целью в жизни было разливать свой яд, где только можно. Как это на нее похоже – продолжать ссорить людей из могилы. Единственное, что меня удивляет, так это то, что она не оставила имение Эзре в надежде, что он, Абель и я в конечном счете окончательно рассоримся и все наследство уйдет на судебные издержки.

– О, Хардинг, это просто абсурдно…

– Я должен был догадаться, что так и будет, – продолжал Хардинг, и Хэл решила, что на самом деле это он не слышит своей жены. – Она мне написала, тебе об этом известно? С месяц назад. Разумеется, ни слова о своей болезни, это было бы слишком просто, слишком прямодушно. О нет. Обычное ее письмо, полное жалоб, но подпись другая. Это-то и должно было меня насторожить.

– В каком смысле другая?

– Она всегда подписывалась твоя мать. Всегда. Даже когда я жил в пансионе, ночи напролет выплакивая себе глаза. Всем остальным мальчикам мамы писали люблю, целую, всегда любящая тебя мамочка, тысячу раз обнимаю и всякое такое. Но моя – нет. Твоя мать. Никакой любви. Никаких поцелуев. Просто ледяная констатация факта. Право, прекрасный образ ее жизни в целом.

– А то, последнее письмо? Она что-то добавила?

– Да. – И Хардинг замолчал.

Воцарилась такая гнетущая тишина, что Хэл затаила дыхание, стараясь представить, что сейчас будет. Ведь вряд ли Хардинг дождался любви матери, которой ждал всю жизнь? Молчание длилось так долго, что Хэл уже решила, будто чего-то не расслышала или Хардинг передумал отвечать, и уже занесла руку, чтобы постучать, но тут опять послышался его голос:

– В конце я прочел: aprés moi, le déluge. Ни имени, ни подписи. Только эти четыре слова.

– Aprés чего? – Митци совершенно растерялась. – После… дождя? Что, черт побери, это значит?

Хэл замерла, но тут позади раздался голос: