Первым делом Андрей выяснил, где находится заключенный Коваль. Оказалось, что сегодня утром его поместили в триста вторую камеру, в сектор, который курировал капитан Лыпарев.

Сизов не стал вызывать к себе своего зама, сам зашел к нему в кабинет. Лыпарев медленно поднялся с его появлением, форменным докладом оглушать не стал, но показал на документы, с которыми он знакомился. Среди них Сизов обнаружил личное дело Вадима Евгеньевича Коваля. Более того, именно его изучал сейчас Лыпарев.

– Что-нибудь интересное? – как бы между прочим спросил Андрей.

– Да так, ничего особенного, – с видимым равнодушием пожал плечами Саша. – Не привлекался, не судим, не имеет, не был…

– Что, и за границей не был?

– Ну, может, и был. Но в анкете не отражено. Сейчас же за границу запросто ездят. Я, может, тоже со своим семейством летом куда-нибудь на Сардинию махну.

– Почему именно на Сардинию?

– Ну, не знаю. Рекламные проспекты смотрел, мне понравилось.

– А цены? Сардиния, чтоб ты знал, для богатых людей. Там эконом-класс не в почете… Или ты разбогател ненароком?

– Да нет, какой там… – расстроенно махнул рукой Лыпарев. – По тысяче с зарплаты откладываю. Ну да ладно, куда-нибудь, где подешевле, поеду.

– До лета еще дожить надо. И желательно без приключений… Так что ты про этого Коваля вычитал?

– Ну, говорю же, ничего такого. Может, и был за границей, может, и родственники там есть, внебрачные дети, например. Но не судим, к уголовной ответственности не привлекался. Тридцать девять лет, вроде бы здоров, но уже не молод…

– Чем занимается?

– Фирмач. Пластиковые окна, двери. Вроде бы при деньгах…

– Что еще?

– Ну, в триста второй камере он. А что такое? – настороженно спросил Саша.

– Да так, интересно… За триста второй кто у нас смотрит?

– Ревун смотрит.

– Сколько у него ходок?

– Ну, три…

– Статус его?

– Жулик он. Воровские традиции…

– Окружение?

Андрей и сам знал, кто такой Ревун. Но вопросы он задавал, чтобы создать нервозное напряжение, вывести Лыпарева из благодушного состояния.

– Ну, блатные с ним, – вспомнил опер. – Если конкретно, я сейчас дела подниму…

– Не надо ничего поднимать. Достаточно знать, что Ревун – блатной, и с ним сидят ему подобные.

– А где ж им сидеть, как не в тюрьме?

– Но почему Коваль оказался в одной с ним камере?

– А он что, пуп земли?

– Ты же дело его изучаешь. Должен знать, в чем его обвиняют.

– Ну, знаю, – с досадой признал капитан. – Изнасилование.

– Изнасилование четырнадцатилетней девочки.

– Я бы таких сук на фонарных столбах вешал, без суда и следствия.

– Считай, ты это уже сделал, Саша… Тебе что, Карцева мало? Или триста тринадцатая не пустует?.. Зачем ты Коваля к Ревуну определил? У тебя что, других камер нет? В триста шестую мог бы бросить или в триста третью, там у тебя нет коренных, и понятия там не в почете…

– Да как-то не подумал, – Лыпарев раздраженно потер плохо выбритую щеку.

– Думать надо, Саша, думать.

– Ладно, я распоряжусь, его в триста третью камеру переведут. Там с него не спросят… Хотя надо бы… Это ж надо, четырнадцать лет девчонке, совсем оборзел народ…

– Не берусь утверждать, но возможно, эта девчонка занималась проституцией.

– Проституцией? – крепко задумался Лыпарев.

– Еще раз говорю, что не берусь утверждать, – повторил Сизов.

– И не надо. Пусть этим следствие занимается, правильно я говорю? – искательно заглянул в глаза Андрея Саша.

– Не говорить надо правильно, а делать. Сделай так, чтобы с Ковалем ничего не случилось.

– Да, прямо сейчас этим и займусь.

Лыпарев смотрелся убедительно в своем служебном рвении, и Сизов поверил ему.

* * *

«Не хочу!!!» Два слова, криво нацарапанные на стене, три восклицательных знака – крик души, стон заключенного в каземате узника. Ругательные надписи, скабрезные картинки – на это Коваль не обращал внимания. Только два слова, только три знака…

Не хотел он быть в тюрьме. Не хотел!!! Но судьба-злодейка, нагло насмехаясь над ним, протащила его через мерзости временного изолятора, этапом зашвырнула в клоаку городской тюрьмы. Унизительная процедура приема, холодная сборная камера, подобие бани с прожаркой вещей – все это в прошлом. В настоящем он – узник общей камеры с номером «триста два».

Его не трогали, не обижали, сплошь в татуировках арестант молча показал ему на шконку, которую он мог занять. Далеко не самое почетное место, у самого сортира, но Коваль старался не вникать в условности неписаных тюремных законов. К тому же не было в камере других свободных мест, так что не на кого ему обижаться, да и не благодарное это дело с учетом статьи, по которой его закрыли в изоляторе.

Невыносимо хотелось в туалет, но Вадим боялся покинуть свой настил. Здесь он чувствовал себя в относительной безопасности, хотя бы потому, что был незаметен для остальных обитателей камеры, уже привыкших к своему жуткому существованию.

Обед он тоже проигнорировал. Даже голову не повернул к двери, когда баландер открыл «кормушку». Сокамерники, в свою очередь, проигнорировали его самого. Никто не позвал его к столу, не предложил присоединиться к скудной арестантской трапезе. И Вадима это радовало. Невольно вспомнились слова командира роты, в которой он когда-то служил: «Самый лучший боец – это тот, которого я не знаю». То есть, чем незаметней солдат, тем лучше… Чем незаметней арестант, тем лучше для него самого…

После обеда была прогулка, но Вадим пренебрег и ею, так и остался лежать на шконке. Единственное, что сделал, – сходил в сортир. Через час вернулись сокамерники, но никто ни о чем его не спросил. Но, как ему показалось, молчание вокруг него сгустилось, по накалу приближаясь к такому известному по школе явлению, как бойкот.

Вечером перед отбоем заключенных вывели в тюремный коридор, выстроили вдоль стены. Это была проверка, мероприятие, в котором требовалось участие Вадима. Пришлось подняться, выйти на продол, встать в строй. Рядом с ним стоял мужичок, что называется, с ноготок. Маленький, плюгавенький, не пользующийся в камере, как заметил Вадим, никаким авторитетом. Но также он заметил, что даже этот жалкий субъект брезгует общаться с ним: демонстративно отодвинулся от него, отвернул голову.

В камеру после проверки Вадим зашел последним. И сразу же юркнул на свое место. В сортир он не смог бы сходить даже если бы и решился: в очередь выстроились все сидельцы. Авторитетные арестанты встали в первую, льготную очередь, те, кто попроще, в основную. Умывальник тоже был занят: народ совершал вечерний туалет.