— Что-то я не понимаю… — Там, в Белоярске, похоже, воцарилась полнейшая растерянность. — Разве эти документы…

— Ах вон в чем дело! — обрадованно рассмеялся Гордеев. — Вам, вероятно, доложили, что пропал багаж Галины Федоровны? Да?

— Естественно!

— Ну, доложу вам, Игорь Платонович, Галина Федоровна об этой пропаже не сильно и переживает. Жалко, конечно. Но все это конечно же пустяки по сравнению с мировой революцией! Помните, как мы совсем, кажется, недавно выражались на этот счет? Так что, в сущности, ничего страшного не произошло. А документы ваши сильные, я уверен, они обязательно сыграют свою положительную роль. Я снял копии и постараюсь уже завтра дать прочитать ваши письма в поддержку самому Алексею Евдокимовичу. Уверен, что ему будет очень приятна такая дружная и искренняя помощь и трудового коллектива, и руководства предприятия, и Андрея Ильича. Несомненно! Если появится возможность, передайте, пожалуйста, господину Гусаковскому благодарность и от моего имени. Я, понимаю, всего лишь какой-то адвокат, но тем не менее. Вероятно, ему тоже небезразлично мнение простых работников юриспруденции. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сообщить. Что же касается Галины Федоровны, то она обещала перезвонить мне завтра, и, если у вас появятся к ней поручения, я с удовольствием ей это передам.

— А где она? — быстро спросил Журавлев.

— Вероятно, у родственников. Так, во всяком случае, сказала мне.

— А Елисеева вы сегодня видели?

— Разумеется, в порту. А потом мы уехали по неотложным делам, а он остался искать чемодан. Но так и не нашел. О чем и сообщил. — Гордеев вызывающе рассмеялся.

— Простите, разве что-то было… не то? Вы так смеетесь? Есть причина? — насторожился, ох как насторожился вмиг господин Журавлев!

— Да… это я так, своим мыслям. Ах, Женька, Женька, непутевая головушка… Ну да ладно, это все неважно. И к нашему общему с вами делу прямого отношения не имеет.

— А косвенное? — уже не отставал Журавлев.

— Ну, разве что… косвенное, — неохотно согласился Гордеев.

— Но я должен знать! — настаивал Журавлев.

— О чем, Игорь Платонович, уважаемый? О чем знать? Женька в достаточно отдаленном теперь уже нашем прошлом был моим приятелем. С той поры много воды утекло, и когда мы встретились, вот недавно, в связи с делом Минаева, я увидел, что меняется все, кроме Женьки. Как был балбесом, так им и остался. Но я очень прошу, вы ему мое мнение о нем не выдавайте. Достаточно того, что я ему уже и сам сегодня об этом сказал. И он обиделся.

— А что с делом Минаева? Вы начали и…

— Хотите мое личное мнение? Чистая туфта. Причем безграмотная, дураковатая, как все, за что берутся тупые дилетанты. Надеюсь в самые ближайшие дни доказать это и по возможности прекратить глупый фарс. Те, с кем я уже успел побеседовать, кстати, полностью разделяют мою точку зрения. Ну хорошо, у вас поздно, а у нас тут только начинается вечерняя программа. Не буду морочить вам голову на сон грядущий. Мой телефон у вас имеется, это Елисеев мне сказал, так что если будут вопросы — милости прошу, я к вашим услугам. Спокойной ночи.

Гордеев отключил мобильник и отшвырнул его на диван.

— Вот же сволочь! Я ж по его голосу слышу, что он понимает, куда попал! Понимает, что в полной жопе, а хорохорится. Или еще не осознает?… Ой, простите, Галочка, я, кажется, маленько сорвался. Но поверьте, мне было нелегко мягко беседовать с ним.

— Я все слышала, и ты, пожалуйста, не извиняйся, все сказано правильно. А я даже восхитилась твоей выдержкой! Ах, молодец! Так бы и поцеловала!

То ли это случайно вырвалось у нее, то ли она в самом деле «дозрела» до такого проявления чувств, но Гордеев, растерявшись только на краткий миг, так же мгновенно пришел в себя и совершил то, что было высказано как предположение.

И не пожалел. Потому что неожиданный поцелуй оказался пьяняще сладким и, главное, долгим. Это ведь мимолетные поцелуи ни к чему не обязывают, а вот такие, почти взасос, с приступом острого душевного томления, — такие запоминаются. И более того, требуют обязательного продолжения…

— Может, никуда не поедем? — вдруг, в какой-то миг, предположил Гордеев. — Ну что нам?…

— Как скажешь… — прошептала Галочка.

— Нет, все-таки надо, — решительно сам себе возразил Гордеев. — Ребята могут обидеться. А это нехорошо. Как считаешь?

— Я считаю лишь одно: пока нам лучше при них говорить друг другу «вы», а то я себя буду чувствовать чрезвычайно неудобно.

— Думаешь, поймут?

— Так ведь на физиономии у тебя, дорогой, все написано! И это не только моя губная помада… Но мы не будем там долго?

— Давай так: ровно столько, сколько выдержим, а?

— Я могу терпеть долго, зато потом… Все-все-все! Иди умывайся и приводи себя в порядок. Потом — я… Хорошо-то как, Госпо-ди-и!..

Был момент, когда ей показалось, что она, наверное, зря так поторопилась. Ведь хотелось думать о будущем, а не только о краткой и ярчайшей вспышке страсти. Может быть, одно и не исключает другого, но в мужской психологии есть такой пунктик, что если женщина отдается ему не сразу, то о ней можно думать в перспективе. А если сразу? Если у нее весь день зрело это жгучее желание, если этот чертов Юрий Петрович словно гипнотизировал ее своим темпераментом, если она все видела и терпела изо всех сил, тогда как? Вот и не устояла… Но жалеть ли теперь об этом? Эх, мать, сказала она себе, не бери в голову. Зато как легко!

И еще. Она поняла вдруг, что ей совершенно не интересно, что будет да хоть и с тем же Елисеевым, который оказался такой сволочью. Ну не сам же, не по своей воле сунул Минаеву пакетики с наркотиками, поди, приказали! А кто? Ну кто ему, живущему в Москве, может приказать подставить того, кто тебя в прямом смысле кормит?

Она была теперь почти уверена, что знает главных недругов Минаева, и переворот, совершившийся не без помощи Гордеева в ее сознании, вверг ее в полную растерянность. Это же значит, что никому на свете нельзя верить! Тогда как же с ними жить? Но уж если так случилось, то пусть все гады получат по заслугам!..

Вернулся Юрий, и она отправилась в ванную. Разделась, стала под душ и принялась рассматривать себя в большом зеркале, укрепленном на двери. А что, очень даже неплохо! Уже за тридцать, но фигурка как у восемнадцатилетней, и все ладно, все на своем месте, даже самой нравится… Зажмурилась, вспомнив гордеевские объятья — там, на диване, и даже вздрогнула, заново ощутив их силу и собственную стремительную покорность, будто всю жизнь трепетно ожидала она этой его яростной мощи, а лишь соприкоснувшись, мгновенно расслабилась, растворяясь куском сахара в кипятке…

И оттого сладкие мысли уж рисовали продолжение, ведь завтра — суббота, а потом еще воскресенье! Это же только подумать, сколько времени отпустил ей Бог для такого неожиданного счастья! И не надо далеко загадывать, что будет, пусть будет, как есть.