Женщина, выведшая нашего капитана из задумчи вости, если наблюдения за пикантной уличной сценой можно назвать задумчивостью, не поразила бы с первого взгляда, но всякий, кто пристально в нее вгляделся бы, нашел бы в ней много приятностей. Высокая, но не громоздкая, полная, но не дряблая, она, конечно, не напоминала фигурой Венеру Милосскую, но и не походила на вермишельных женщин Боттичелли, которые претендует ценить современный столичный обыватель.

Если хотите сравнить Домну Ивановну Захарчук, то, конечно, скорее всего это можно сделать с каким-нибудь произведением из теста: с куличом, бабой, или, наконец, пирогом с малиной, именно: пирог с малиной. Ее белые наливные щеки и полуоткрытая шея со складочками заставляли предполагать такие плечи, такой бюст, что всякие сухопарые видения Боттичелли исчезли бы, как дым. Маленький точеный носик, ямочки на подбородке и по щекам, тонкие круглые брови и большие карие глаза придавали нечто персидское этому чисто русскому, казалось бы, лицу. Маленькие же полные, очень белые ручки походили живо на ручки красавиц восьмидесятых годов и казались предназначенными держать пахитоску и делать быстрые округленные жесты во время споров о женской свободе. Разумеется, Домна Ивановна пахитос не курила и о женской свободе, если и имела свои практические мнения, то никогда не рассуждала. Вообще, она рассуждала о предметах только самых обыкновенных, к каким никак нельзя причислить женскую свободу, говорила обстоятельно и рассудительно, голос имела вкрадчивый и мелодический; впрочем, это был, так сказать, ее нормальный и официальный голос, в моменты же сильного подъема и душевных эмоций, которых тщательно избегала Домна Ивановна и которые чаще всего ею овладевали при объяснениях с ее работницей Маврой, ее голос, не теряя своей мелодичности, приобретал металл и известную повелительность.

Но чье перо опишет ее походку? Если Шекспир Джульетину мамку назвал кораблем, то с чем же сравнить Домну Ивановну: с фрегатом, броненосцем, с чем? Спешила ли она на базар, вступала ли в горницу капитана, шествовала ли в собор к обедне, – она всегда плыла торжественно и скромно, достойно и смиренно, недоступно и соблазнительно. Шли ли вы ей навстречу, следовали ли за нею по пятам, наблюдали ли ее с любого бока, – везде это была одна прелесть, один почтительный восторг и чистое желание. Какой Далькроз может научить такой русской походке? с нею нужно родиться, и секрет ее уносится в могилу. Но я должен сказать и о недостатках Домны Ивановны; во-первых, она была вдова, если это недостаток, во-вторых, она, вероятно, была не первой молодости, что уже почти достоинство, принимая в соображение, что женщина только к 28–30 годам определяется; но третье то, что она была родом из Киева, близкое соседство к которому Лысой горы всегда внушает некоторое недоверие к его уроженкам.

Может быть, и это предрассудок, но, во всяком случае, довольно распространенный. Не думайте, что я так подробно живописую госпожу Захаручук безо всякой цели и что я таким же образом буду поступать с каждым новым персонажем моей повести.

Боже упаси! зачем мне так злоупотреблять терпением читателя, да и моим собственным? например, я не останавливался же на реалисте и горничной, и вы даже никогда не узнаете, чем кончилась их история.

На Домне же Ивановне я остановился не только потому, что она мила моему сердцу, но и потому, что она сыграет видную роль в самой повести и в жизни нашего доброго капитана, Вы догадывались об этом, не правда ли? Но у вас не останется ни малейшего сомнения, когда вам станет известен дальнейший их разговор. Домна Ивановна сказала:

«А я думала, что вы на бульваре, Евграф Ильич! пожалуйте кушать: сегодня ваши любимые пельмени».

Капитан, спешно вздев китель в рукава, проворчал ласково:

– Баловница вы, Домна Ивановна, право, баловница. Зачем это?

– Вы у меня один: за кем же мне и ходить, как не за вами?

«И скромны некстати, неужели только потому вы и балуете меня, что вам больше ухаживать не за кем?»

– Разве я за вами ухаживаю – с притворным недовольством проговорила Домна Ивановна и опустила глаза.

– Ну, я не так выразился; не ухаживать, а оказывать такое внимание, которого я совсем не заслуживаю.

– Человек никогда не знает, чего он заслуживает, со стороны виднее – задумчиво молвила хозяйка и умолкла, разливая малиновый борщ. Затем, взмахнув ресницами, будто отгоняя настойчивые мысли, вдова спросила:

– Что же вы, Евграф Ильич, в праздник и дома сидите, даже «Любочку» пропустили.

– Все ждал повестки.

– Крепко засела у вас в голове, как я посмотрю, эта повестка: сегодня ведь и почту-то не разносят.

«Вы совершенно правы: я – идиот и мальчишка: такой простой вещи сообразить не мог. До седых лет дожил, а ума не нажил».

– Кокетничать изволите и напрасно себя ругаете. Это очень часто бывает: что в голову засядет, все другое испаряется, как туман находит, и не только в ваших чинах, а и с генералами случается. У нас в Киеве был генерал Коленка, кур разводил, только об этом и мечтал. И вот на плаипараде, в Благовещение, митрополит был, губернаторша, перед всей армией возьми да скажи вместо «здорово, молодцы, молодцы» – «куры дохнут», – вот смеху-то было.

Видя, что ее история не развеселила капитана, вдова, помолчав, прибавила: – Только я не понимаю одного: как может неодушевленная вещь, предмет, принадлежность так занимать умницу вроде вас.

Капитан оживился.

«От Павла Бурэ выписал, да не в часах, конечно, дело, а хочу все подогнать ко дню производства, чтобы все было готово в лучшем виде. Я думаю, вам и самой было бы приятно, чтобы ваш подполковник был во всеоружии».

Понизив голос и сжав под столом хозяйкину руку, капитан прибавил:

«И тогда я опять повторю свой вопрос, от которого зависит будущее мое существование».

Домна Ивановна вспыхнула и молвила степенно:

«Дайте мне подумать, Евграф Ильич, вот когда будет производство, мы и посмотрим».

– Неужели вам чины нужны, дорогая? Не ожидал я этого от вас. «Полюби нас черненькими, беленькими-то нас всякий полюбит». Буду я полковником, любая за меня пойдет, хоть губернаторская дочка.

«Она хромая».

– Наплевать хромая, да губернаторская!

«Чего же лучше, вот и прекрасно», ответила вдова со скорбной певучестью в интонации. Капитан сразу остыл.

«Не гневайтесь и не огорчайтесь, дорогая Домна Ивановна, никого я не возьму кроме вас, потому что я вас люблю сердечно, но не мучайте меня долгим ожида нием и не ставьте мое счастье в зависимость от какого-то производства, которое все равно будет очень скоро.