Пускай наша помолвка будет в тот день, как придут часы; не думайте, что я придаю этой вещице какое-нибудь значение, но пусть это будет символическое совпадение».

Едва ли вдова Захарчук поняла конец капитанской речи, но видя его непритворное волнение, не нашла возможным поддерживать роль неприступницы и сказала умиротворяюще:

«Ну, что с вами поделаешь, теперь все равно пост, поп венчать не будет, а помолвку сыграть можно. Только чтобы я о хромой губернаторской дочке больше не слышала».

– Ревнивица! – воскликнул восторженный капитан и крепко сжал в своих объятиях упругий стан киевской красавицы.

«Ах, что вы, Евграф Ильич, пустите, мы еще не поженились!» вздыхала та, отворачивая голову, так что поцелуи капитана приходились на открытую шею со складочками.

Наконец долгожданная посылка от Павла Бурэ пришла. С каким трепетом распарывал наш капитан холст, в который был зашит небольшой ящик из тонких дощечек, где в другой, картонной коробочке в вате и папиросной бумаге лежали они – часы от Павла Бурэ, вестники производства, помолвки и других счастливых событий. Думал ли мастер, делавший бездушные стрелки, рычаги и колесики, все внутренности золотого тельца (и такие милые, аккуратные, чистенькие внутренности – не то что кишки и печенка!) – думал ли он, что они отныне будут отмечать с верностью на два года только блаженные минуты и не менее блаженные секунды? Он, конечно, так не думал, но в этом были уверены и добрый капитан, и вдова Захарчук, и работница Мавра, благоговейно взиравшая на откопку часов, будто она присутствовала при открытии мощей.

«Недурна штучка, а? сто рублей плачены», произнес капитан, осторожно передавая часы Домне Ивановне. Ты взвесила часы на полной ладони и ответила довольно равнодушно: «видно, хороши, когда таких денег стоит».

– О Господи! вздохнула Мавра и скрылась в кухню. «Не разберу я, что это за цветы тут разведены: не то касатики, не то что», проговорила Домна Ивановна, вглядываясь в мелкий узор декадентского пошиба по крышке.

– Иностранные «fleurs de Nice», решил капитан, тоже взглянувший на непонятные растения.

«Не иначе, как иностранные», заметила вдова и почему-то вздохнула.

«Нет, видная вещь, что ни говорите! – не унимался Евграф Ильич – золотой предмет всегда благороден».

«Сами-то вы – золотой, Евграф Ильич», успокоительно произнесла хозяйка, ласково улыбнувшись, будто желая этой улыбкой пополнить недостаток восторга, выраженного ею по поводу столичной обновки. Капитан, очевидно, принял эту улыбку за приглашение к более интимным объяснениям, потому что, обняв Домну Ивановну, он прошептал достаточно страстно: «Теперь можно будет уже объявить нашу помолвку, вы уж похлопочите насчет угощения, дорогая, я же пойду позову кое-кого. Вот вам на расходы».

Домна Ивановна пожалела слегка, что у нее в городе нет ни родных, ни близких, спрятала аккуратно две красненькие, данные ей капитаном, и вышла в кухню к Мавре, с которой она, несмотря на стычки, всегда делилась радостями и горестями. Долго еще в горницу капитана доносились два певучих голоса, ворковавших сдержанно, но удовлетворенно, причем чаше всего долетало до его слуха слово «полковница». Он же взял лист бумаги и начал составлять список желательных гостей. В сущности, он мало дружил со своими сослуживцами, имея нрав спокойный и домоседливый и не желая никуда выходить из дому, где такой покой и уют умела ему устроить вдова Захарчук, в которой был только один недостаток, – это то, что родом она была из Киева. Он как-то сам не заметил, как постепенно полная и теплая рука Домны Ивановны отвела его не только от знакомых, от офицерского собрания, от семейных сослуживцев, но даже создала ему круг приятелей, довольно разношерстный, где капитану было свободно, не надо было стесняться и сдерживаться. Он осел, а, может быть, и опустился и сам себе даже представлялся далеко не тем несколько тучным, спокойным, но бравым, с известными порывами и стремлениями, капитаном, каким был года три тому назад. Теперь какие же стремления, какие порывы? вот производства, часы, пельмени за обедом… ах, да, теперь у него есть любовь, настоящая, крепкая, основательная и спокойная любовь! Не лучший ли это из порывов?

Капитан встал и погляделся в небольшое заркальце над умывальником. «Немного обрюзг, как будто, но это от спокойной жизни, нужно больше ходить пешком, хотя бы по бульвару». Затем он сел и быстро написав на листке: «Кирьянов Паша, Завьялов 2-ой Кеша», остановился и задумался. Кого же еще приглашать, неужели Пашей и Кешей и ограничиваются его личные, неофициальные приятели? Подумав, он прибавил «отец протопоп; Савел Тихонов, лабазник; Печковские супруги». Последних Евграф Ильич поместил, так сказать, для души, потому что представительства никакого они оказать не могли, будучи простой почтовой четой. Капитан их ценил как людей молодых, благородных и чув ствительных. Притом, питая слабость опять-таки к благородной и чувствительной музыке, он с большим удовольствием всегда слушал, как госпожа Печковская разыгрывала на разбитом пианино «Молитву девы» и «О sole mio». При этих пьесах капитан неминуемо вспоминал свое детство, свою мать и имение под Порховым; конечно, его мать не играла еще «О sole mio», но очень часто «Молитву девы». Ария Макса из «Фрейшюца» была второю любимицей маленького Граши. Даже когда он приезжал уже кадетом по летам в Маточкино, скромный сельский дом ему казался особенно привлекательным и привольным. Как сладко было загорелому малышу прижаться нежно к плечу матери, когда она уже ослабевшими пальчиками играла арию Макса. Ах, она была благородная и чувствительная женщина, бедная мама, вечно ходившая в вязаных косынках и с очками на лбу! Таких женщин теперь уже нет, а если и есть, то играют они где-нибудь среди Порховских болот забытые арии, – и никто их не слышит и не видит. И Граша слушал, мечтая, будто и не он четверть часа тому назад дрался, лазил по лопухам и крапиве, вваливался в пруд, съедал за завтраком по десяти котлет, – словом был кадет как кадет. Все это не с такою же силой, но с остротою навсегда утраченных вещей, чувствовал вновь капитан, когда жена почтового чиновника садилась за старое пианино и начинала «Молитву девы», слегка откинув небольшую голову в русых локонах.

Не удивительно тогда, что Евграф Ильич любил супругов Печковских и притом любил именно для души и для воспоминаний, потому что сама по себе эта чета ничего особенного не представляла даже на тусклом фоне глохлого города.

Отец протопоп и почтенный лабазник были гости совершенно другого значения и назначения: это были чисто декоративные фигуры, приглашаемые из тактики и политики и скорее для удовольствия Домны Ивановны. Вот Паша и Кеша, те были