После петровского торжества мы переселились в лагерь.

Училищный лагерь в Красном Селе отвернулся спиной от красивого озера и от смотрящего в него Дудергофа и стал лицом к безотрадному военному полю, на котором с утра до вечера двигались воинские четырехугольники, виднелись дымки и доносились пушечные и ружейные выстрелы, смешанные с барабанным боем и неутомимым рыданием горнистов.

Юнкера помещались в больших палатках, по две на каждую роту. В сильный дождь шатры пропускали воду, а главным образом, нисколько не защищали от холода, иногда, как известно, довольно ощутительного под Петербургом и в начале июня.

Что было всего неприятнее — это подниматься в четыре часа утра на стрельбу. Сонливые, в скверном расположении духа тянулись мы на далекое стрельбище и там часами простаивали в ожидании очереди выпустить свои четыре пули. Возвратившись в лагерь, юнкера жадно глотали чай и засыпали до обеда крепким сном чернорабочих.

На скате горы, за палатками, ближе к озеру, под деревянным навесом, устроена была столовая. Было все крайне незатейливо: подавали деревянные миски и такие же тарелки. Несмотря на усиленные порции, вероятно ввиду невозможной сервировки, у меня осталось не совсем приятное впечатление о лагерных юнкерских обедах и ужинах. Подспорьем являлся буфет без крепких напитков Харлампия, помещавшийся на перепутье и между палатками и столовой.

В этом учреждении и у мороженщиков летом оставлялись все родительские денежные присылки.

Небольшой, толстенький, с черной бородкой Харлампий не успевал делать разнообразнейшие бутерброды, большого «заграничного калибра». Рыжий повар с синей сливой вместо носа все время шмыгал из маленького чуланчика-кухоньки в ледник и сам же подавал яичницу, бифштекс или телячьи котлеты. Большинство юнкеров распивало здесь чай, благодушествуя на «вольном воздухе». Случалось, что в чайниках вместо кипятку хранилась другая влага.

Большой соблазн для зеленого юношества представляли разносчики, специально лагерные мороженщики и фруктовщики. После обеда они неотступно вертелись подле юнкеров, входили в палатки и умели отлично расторговываться, не стесняя юнкеров немедленной уплатой. Нормальная лагерная порция мороженого была солидная, квасная кружка! И ничего, съедали и не болели.

После вечерней зари, когда по всей длинной линии авангардного и главного лагерей замолкали солдатские голоса, безыскусственно, но с трогательной верой певшие молитву Господню, наступало время отдыха. Юнкера еще не скоро ложились спать: устраивался хор, шли беседы, толковали с солдатиками, соседями-стрелками, пока, наконец, усталость не брала свое и не загоняла в шатер на горбатый набитый сеном тюфяк, ежившийся на деревянной кровати, разгороженной посредине высокою перегородкой на два узких ложа!

Бодрствовать оставался караул при знамени и дежурные на линейке.

Мне пришлось стоять в карауле, под начальством вечного «вице-портупея», совершенно «штатского», благодушного армянина Д-ва. Глаза его глядели грустно-грустно, и говорил он жалобным, хотя громким голосом, точно служил панихиду. Несмотря на свой горестный вид, он был большой комик, всегда смешил своих соседей и пользовался большою популярностью в училище. Д-в обыкновенно ухитрялся после учения баловать свои ноги туфлями, в которых расхаживал по училищу, несмотря на строгие правила о соблюдении формы.

Целую ночь у нас в караульной палатке не сходил чай со стола. Под утро приходил проверять дежурный офицер и остался доволен порядком. Наконец, встали юнкера и выступили на ученье. Тогда Д-в, почувствовав себя в безопасности, снял походные сапоги, надел туфли и растянулся понежиться. В это время, стоя часовым у «фронта», я заметил внезапно появившуюся на дороге из оврага группу всадников, впереди которых виднелась красивая и мощная фигура великого князя Николая Николаевича-старшего. Не своим голосом я крикнул караулу: «вон!». Юнкера что-то замешкались, выбежали не все сразу, в разнообразной одежде: одни в шинелях, другие в мундирах, и растерянные стояли в ожидании непоявлявшегося начальника караула. По всему авангардному лагерю перекатом понеслись громкие выклики дневальных: «всех на линию!» — и все, кто не вышел на ученье, высыпали на «переднюю линейку».

Главнокомандующий остановился перед нашим караулом и, не произнося ни слова, ждал окончания смятения. И он дождался! Вылетел Д-в в мундире, застегнутом на все пуговицы, и с туфлей на одной ноге вместо сапога. От неожиданности он совсем остолбенел и забыл командные слова. В это время на линейку прибежал запыхавшийся дежурный офицер Ф-в и, увидев безнадежное положение караула, сам до того перетрусил, что, уставившись в великого князя, заикнулся и не мог ему отрапортовать.

— Хороши! Все хороши!..

С этими словами главнокомандующий уехал, а мы, страшно переконфуженные и трепещущие, стояли перед начальником сводного училищного лагеря, генералом Гаг-ом.

Через час наш ротный командир и поручик Ф-в отправились в Красное Село на гауптвахту, Д-в засел в училищный карцер, а несколько других участников «срама» и «разврата», как выразилось возмущенное начальство, получили «лишки».

Красносельские лагери 1872 г. были исключительно короткие, и мы не успели оглянуться, как назначен был высочайший смотр училищному батальону. В один день с нами выходил на экзамен, теперь уже упраздненный, учебный батальон, который по-старому еще тогда называли образцовым полком. Со всех концов России присылали сюда из очередных частей офицеров и нижних чинов для ознакомления с нововведениями в уставах и введения однообразия в войсках по обмундированию, снаряжению, укладке вещей и т. п. специальным мелочам. Над батальоном царил прежний, уже отживший, плац-парадный дух и, по-видимому, все собственно «полевое» образование сводилось к изучению буквы устава, к отчетливой «ломке строя» и идеальному равнению при церемониальном марше.

Ежедневно перед нашими глазами двигался громадный, укомплектованный по военному составу, батальон и, не уходя далеко для маневрирования, что уже практиковалось во всех других частях, принимался за учение николаевских времен. По целым часам производились ружейные приемы, свертывались и развертывались колонны, а потом долго-долго гудел оркестр с сильным барабанным подбоем и тихим, плавным шагом двигались учебные роты развернутым строем.

Со стороны было красиво смотреть на эти точные, размеренные движения, на плавный шаг, на идеальное равнение; но путем каких чрезмерных усилий получалось это — мы убеждались собственными глазами, и в нас закрадывалось недружелюбное чувство к трынчикам и строевикам старой школы. Нам казалось, что они стремились все затруднять, вносить мертвенность в уставы и самое обмундирование во что бы то ни стало обратить в неудобную, не элегантную и безвкусную форму.

Смотр нашего сводного от двух училищ батальона состоялся на второй версте Гатчинского шоссе. Начальства и свиты собралось больше, чем юнкеров в строю. Батальонный командир не нашего училища, полковник Д-н, лишь только наскоро выровнял длинную линию развернутого строя, как показалась царская коляска и громкое «смирно!» заставило нас застыть на месте. Государь объехал верхом батальон, вглядываясь пристально в каждого юнкера. Мы помнили правило, что надо на начальника «смотреть весело и провожать его глазами», но перед нами был государь, и невольно, при его взгляде, пробегали мурашки по телу, а шея как-то нервно вздрагивала, точно не выдерживала тяжести головы. Государь остался доволен бравым видом юнкеров и, объехав батальон, сказал: «молодцы!» Это одобрение ободрило юнкеров и развязало скованные волнением члены. Все шестьсот человек обратились в один послушный механизм, который от одного нажима, моментальным общим движением сбрасывал с плеч и подбрасывал обратно ружья. Внезапно открывался то один клапан, то другой, то сразу все и затем равномерно закрывались. Подле меня в строю стоял молодцеватый Гол-в, и я чувствовал, как весь он отдался ружейным приемам, поворотам и маршировке, нисколько не уступая ни одному из «образцовых» унтер-офицеров. Гайки на стволе его ружья нарочно были неплотно стянуты и при приемах лязгали в такт, что доставляло ему видимое удовольствие. Мой левый сосед, «не военный» Ив-в 1-й также лез из кожи вон и от усилия как-то болезненно гримасничал. Поминутно слышались благодарность государя и наши радостные ответы. В заключение учения мы моментально, бегом, с удивительной быстротой переменили фронт, живо выровнялись и приготовились к залпам. Лишь только полковник Д-н протяжно запел: «бата-ли-он!» и не успел произнести быстрое «пли!», как кто-то дернул курок и раздался выстрел. Для смотра это хуже, чем детонирование певца, это равносильно полной потере ансамбля, так как за таким выстрелом обыкновенно сыплется горохом пальба несдержавшихся соседей, потом следует спешная команда и получается некрасивая каша. При звуке злополучного выстрела у многих пронеслась мысль: «пропал смотр»; но, к счастью, никто не соблазнился дурным примером и ружья батальона продолжали гладким, блестящим металлическим зонтиком спокойно висеть по фронту. Такая выдержка впору очень опытным солдатам, и государь тотчас же похвалил нас. Затем последовал моментальный залп, и быстро заряженные ружья вновь были «на изготовке», снова залп и, наконец, третий, заключительный залп. Все вышло хорошо. Начальник училища и командир батальона с расплывшимися от удовольствия лицами выслушивали благодарность за хорошую подготовку.