После церемониального марша государь приказал вызвать песельников, и под звуки громогласного Воротниковского «Грянем, братцы, песню!» он ехал подле батальона до тех пор, пока наш громадный юнкерский хор, аккомпанируемый оркестром, с воодушевлением не закончил песню словами: «на воротах Царя-града водрузим Олегов щит!»

И вскоре, через пять лет, большинству этой молодежи пришлось действительно двинуться к воротам Царьграда[117]. Немало из них спят уже вечным сном на полях Болгарии, и все участвовавшие в боях показали себя истинными героями, оправдав и царскую отеческую ласку, и царское спасибо…

Маневры в этот год продолжались очень недолго и закончились 12-го июля. Несмотря на краткость маневров, я в жизни никогда так не уставал, как за эти памятные четыре дня. В особенности тяжело пришлось на первом бивуаке, подле Александровской станции у Царского Села.

С вечера мы все были в отличном расположении духа, аппетитно поужинали и с веселым говором разлеглись под открытым небом на солому, которую нам роздали по снопу на брата. Ночью пошел дождь; сначала мы только ворочались и старались своими шинелями укрыться от непогоды, но вода скоро подобралась холодными струйками снизу и заставила постепенно подняться весь батальон. Офицерство спало в палатках на складных койках, и нашу долю разделял лишь дежурный. Дождь не переставая шел всю ночь. Промокший до костей, иззябший, я, да и другие семнадцатилетние воины, товарищи мои, возроптали и стали порицать военную службу с ее невзгодами и лишениями. Ужасно было жалко себя в эту ночь!.. Кто-то указал на возможность укрыться в дровяном сарае железнодорожной станции. Несколько десятков юнкеров бросились туда и в темноте так неудачно стали размещаться, что сдвинули поленницу и дрова загремели на нас, к счастью не зацепив никого. Пришлось покинуть этот приют и мокнуть до конца.

Утром батальон юнкеров двинулся к Красному Селу. Солнце в этот день старалось высушить нашу мокрую одежду и сильно припекало. Преследуя отходившего к лагерям неприятеля, нам приходилось зачастую идти по вспаханному полю, спотыкаясь на кочки и скользя по мокрой глине, или путаться в низкорослых, ни на что путное не годных «кустах». От жары и после бессонной ночи все вскоре сильно устали. Пить хотелось нестерпимо, а по дороги кроме желтой болотной воды ничего не встречалось. Некоторые юнкера, несмотря на окрики офицеров, припадали к этому ужасному пойлу и через носовой платок втягивали в себя красноватую воду; а другие, совсем обессиленные, присаживались на землю. Постепенно за батальоном образовался длинный хвост отсталых.

Появились хищные, всюду поспевавшие, разносчики с корзинками на головах, и в несколько минут распродали по чудовищным ценам свой товар. За сельтерскую воду платили сначала по 60 к., а потом и по рублю. Я едва-едва тащился. Помню, увидел у кустика разносчика с осклабившимся лицом, спросил у него воды, но он показал пустую корзинку. Тут же я свалился в глубокий обморок и пришел в себя уже в лазаретной фуре…

На другой день мы, новички, попривыкли к трудностям похода и вскоре втянулись совсем. Закончились маневры благополучно, без больных. 17-го июля, вместе «с отбоем» маневров, состоялось и производство в офицеры юнкеров старшего класса.

Младший курс остался в лагерях для топографических, «полуинструментальных», съемок. Нас разделили на несколько партий, по семи человек в каждой, и заставили бродить с приборами вокруг Дудергофа и Киргофа, провешивать линии, измерять цепью расстояния и наносить на планшет. В нашей партии главным образом работал хороший чертежник Сн-ский, который с замечательной добросовестностью и бескорыстием отделывал план за всех.

Так как наши официальные руководители, отделенные офицеры, «полуинструментальной» съемкой сами не занимались никогда, то, во избежание недоразумений, при обращениях: «объясните, г-н поручик», благоразумно воздерживались от контроля над нашими работами. Предоставленные сами себе, мы пользовались полной свободой и целые дни проводили вдали от официальных лиц, от казенной обстановки.

За две недели мы отлично изучили красносельские окрестности, знали все пригорки, овраги и лощины, число дворов и жителей в грязных чухонских и несколько более приглядных русских деревушках. Некоторые, из более предприимчивых и пылких юнкеров, узнали и кое-что еще, кроме этого…

Прекращение съемки и возвращение в Петербург нас, не уезжавших в отпуск, нисколько не порадовало, и мы без особенного удовольствия выступили на зимние городские квартиры.

Никогда уже впоследствии я не испытывал такого удовольствия от служебного повышения, как при производстве в фельдфебели. Также несказанно, по-детски, был я рад получить прусскую медаль во время приезда в Петербург Вильгельма I. Счастливые, радостные моменты! Далек я был от всякого философствования, не затемнял непосредственных впечатлений досадным анализом и совершенно был счастлив, любуясь на свои нашивки и на саблю с серебряным темляком. Мне казалось, что не только в училище, но и на улице прохожие не без интереса поглядывали на мои погоны…

Однако новая должность несла с собой и очень колючие шипы. Приходилось, оставаясь добрым товарищем, не ронять своей начальнической роли и не прибегать к карательному вмешательству ротного командира. С самого раннего утра надо было во всем сдерживаться и не позволить себе никакого отступления от правил, чтобы не дать повода к подражанию.

Вечером, после дня, проведенного за усиленными физическими упражнениями и учебными занятиями, рота возвращалась из столовой ленивым шагом и строилась «покоем» для «переклички». Я читал длинный литографированный список-свиток юнкеров и каждый при звуке своей фамилии произносил: «я!». Исстари так завелось, что при этом некоторые позволяли себе отвечать или чрезмерно громко, точно в рупор, или с комическим оттенком. Опять нужно было балансировать так, чтобы не прослыть за придиру, «трынчика», и в то же время не позволить слишком уж резких проявлений веселья.

Сколько приходилось выслушивать объяснений о назначении на дежурство и дневальства!..

Я невольно выработал себе особую манеру говорить перед фронтом, причем мой голос казался мне самому чужим, каким-то сухим и жестким.

Бывало, рота выстроится по какому-нибудь случаю и, видишь, небрежно плетется запоздалый приятель-товарищ. Нечего делать, скрепя сердце насупишь брови, «наденешь на лицо маску», и делаешь при всех ему замечание; а если, на грех, он буркнет недовольное слово в объяснение, приходилось возвысить голос и резко оборвать забывшего дисциплину, а у самого кошки скребутся на душе. И рота стоит смирно, никто не пошевелится и не улыбнется. Для испытанья своего авторитета стараешься выдержать такое приподнятое настроение добрую минуту, и в то же время страшно передержать момент, а вдруг кто-нибудь, на грех, чмыхнет или сделает демонстративное движение; тогда ведь протест внезапно охватывает массу, и с ней уже не в силах справиться товарищ-начальник.

В общем, громадное большинство относилось очень благодушно к фельдфебельским требованиям, а некоторые из товарищей просто поражали старательнейшею помощью мне в интересах порядка. Вот уже именно неизвестные, бескорыстнейшие деятели! Вспоминается мне, например, левофланговый С-ский, удивительно рачительно относившийся к служебным требованиям. Не только приказание офицера, но поручение портупей-юнкера было для него законом, и он тщательно все исполнял, не отделяя обязательное от необязательного. Надо было видеть его в строю, как он старался добросовестно, от души, «тянуть носок» или левым плечом «поддерживать» равнение…