Первое разногласие вызывает вопрос о распространении римского влияния к северу от Дуная. Сердцем имперской Дакии являлась современная Трансильвания; именно там находились все города. Включала ли эта область, населенная и организованная Римом, и соседние равнины? Позитивные указания встречаются только в отношении Олтении и Баната. В какой мере латинизация могла затронуть Дакию? Римская администрация действовала там лишь чуть более ста пятидесяти лет; правда, присутствие гарнизонов и работа рудников привлекала многочисленных переселенцев. Однако существует известный текст из Истории Августа, подтверждающий, что около 271 г. Аврелиан вывел от Дакии «войска и жителей провинции»; Евтропий подтверждает это и добавляет, что император поселил в центральной Мезии, перекрещенной в Дакию ради сохранения римского престижа, беженцев «приведенных из городов и деревень Дакии». Это кажется ясным и определенным. Однако аналогичный пример Норика, откуда население было официально эвакуировано при Одоакре82, заставляет насторожиться: он доказывает, что даже после организованного отступления империя оставляла позади себя значительные островки римской жизни. В общем, на основании Жизнеописания Аврелиана и отсутствия вплоть до XII в. какого бы то ни было надежного свидетельства о существовании на территории современной Румынии народа, говорящего на латыни, венгерские историки заключают, что эти земли полностью пустовали. По их мнению, предками румын были валахи с Балкан, пришедшие в область к северу от реки по призыву средневековых венгерских королей. Румынские авторы в ответ заявляют, что было бы странно, если бы два факта — то, что Трансильвания была одновременно цитаделью античного римского мира в Дакии и исторической колыбелью румынского народа, — не были бы взаимно связаны; потому они верят, что в горах Трансильвании, непонятно каким образом, сохранилось латиноязычное пастушеское население, не имеющее политической организации (впрочем, в средние века сведений об этих областях было необычайно мало).

Зато, благо, современные политики в этом не заинтересованы, никто не оспаривал преемственности между римскими поселенцами Дакии, отчасти принадлежавшими к группе беглецов 271 г., и румынами Тимока, и между римлянами верхней Македонии и аромунами или кутцо-валаками Пиндов и Фессалии (македо-румын), хотя случай этих последних также подразумевает серьезные миграции.

Археологические исследования этих феноменов не увенчались особым успехом. Они лишь установили, что римляне до IV в. сохраняли на северном берегу Дуная достаточно многочисленные гарнизоны, некоторые даже дo V в. u еще позже: например, Суцидава в южной Олтении, возможно, продержался до VI века. Похоже, что к югу от реки, несмотря на опустошительные набеги III и IV вв., крупным городам — Наиссу, Сирмию, Сингидуну — удалось сохраниться вплоть до нашествия авар во второй половине VI века.

Несомненно, следует настаивать на аналогии, имеющей место между судьбами двух ветвей румынского народа; в обоих случаях уничтожение городской жизни и политических структур вызвало одну и ту же защитную реакцию: «переход к земледелию», возврат к доримским земледельческо-животноводческим формам (Цепочки свидетельств, касающихся румын Дакии и Македонии находятся в явном противоречии. По поводу территории к северу от Дуная между III и XI вв. нет ни одного текста; к югу сохранились некоторые топонимы (Дуросторум/Силистра, Haucc/Ниш), и можно сослаться на некоторые тексты, собранные Вольфом, The second Bulgarian Empire (97; 203–206)). Этот процесс начался при Аврелиане в большей части Дакии, при Юстиниане и его первых преемниках — к югу от Дуная, но, по своей сути, он идентичен. После него уцелела лишь небольшая часть населения. Земля в основном оказалась заброшенной, этим и воспользовались славяне. Что касается долгого безмолвия, которое окутывает северных румын до XII в., то оно не более удивительно, чем то, которое в течение еще более длительного времени скрывает истоки албанского народа, другого дославянского осколка, обнаружившегося в западном Иллирике.

Целый ряд «валахских» островков (греч. Blachoi, нем. Walchen) (о которых мало что известно), сохранившихся по всему дунайскому предгорью, от Швабии до Трансильвании, следует рассматривать как одно целое. Самые западные были в конце концов германизированы, а находившиеся в центре — затоплены мадьярским нашествием. Сохранились только те, которые располагались на востоке и юге. Настоящая загадка состоит не столько в факте их выживания, сколько в необычайном демографическом богатстве этих островков в Трансильвании, в то время как аналогичные анклавы на Балканах лишь постепенно хирели. Однако этот стремительный рост населения не относится к периоду вторжений, а, по-видимому, датируется XII–XIII веками.

Представление об общности своих интересов было присуще славянским народам раннего средневековья в еще меньшей степени, чем германцам в период после окончания первой волны завоеваний. Без сомнения, территориальная и лингвистическая сплоченность оставалась относительно большой (тем более что долгое время между северными и южными славянами продолжали существовать «мосты» через сегодняшние венгерские и румынские владения; еще в начале нашего (XX) века хорваты Бургенланда, болгары Добруджи и Бессарабии поддерживали эти связи). Однако после VI в. уже не следует рассматривать славян как единое целое, а главное, стоит остерегаться постоянного противопоставления «германцев» и «славян» как сложившихся и, естественно, антагонистических общностей. Лингвистические концепции не лишены своей полезности, но они не должны переноситься на экономическую и даже политическую сферы. Так, польские и чешские вожди X в. руководствовались отнюдь не идеей создания национальных славянских государств, а стремлением занять среди европейских государей место, хоть сколько-нибудь сопоставимое с тем, которое отводилось германским локальным правителям, в то время как равенство же с императором, очевидно, было недостижимым. Это отсутствие национальной славянской идеологии, по мнению византинистов, само собой разумеющееся в ранние эпохи, еще слишком часто недооценивается историографией Центральной Европы. Повторим также, что не существует «общеславянского права», что почти отсутствуют общеславянские государственные институты, и что от края до края обширных славянских владений практически не найти характерного славянского археологического пласта. Нет также никакого отчетливо индивидуального славянского стиля в искусстве. Лишь греческое христианство придало всей той части славянского мира, которая его приняла, мощный фактор интеллектуального единства — общий церковный и литературный язык, старославянский, который сохранял все свое значение вплоть до начала XVIII века. Народы, примкнувшие к католицизму, приняв латинскую культуру, которая затронула лишь узкие элиты, не испытали на себе такого влияния.

Балканские славяне, без сомнения, были не столь разобщены. Единый образ жизни было неизбежным для всего сельского населения полуострова, будь оно славянским или нет, также обстояло дело и у моряков Далмации, как славян, так и латинян. Усвоение византийской культуры большинством балканских славян еще усилило это единство, до такой степени, что все те различные политические структуры, которые они образовали вплоть до наших дней, всегда отличались чрезвычайной аморфностью. Даже религиозного барьера, который в IX в. отделил словен и хорватов, ставших католиками, от остальных балканских славян, оказалось недостаточно, чтобы разорвать лингвистическое единство югославов.