каких только можно себе представить. Они проживали свои зоны[203] в блаженнейшем довольстве и невинности.

Юпитер, как я узнал у моего Иоганна, был самой совершенной планетой. Полосы вокруг него, видные отсюда, были водой и морями; жители самым лучшим образом использовали их то для купания, то для увеселительных прогулок на кораблях. Светлые полосы — это превосходные равнины, частично поросшие лесами, украшением которых были изысканнейшие благовонные деревья, гроты и аллеи для прогулок. — В качестве образца для своего сада я взял по одному Bosquet'у и гроту, потому что они мне чрезвычайно понравились. — Здесь люди любовались природой и становились еще возвышеннее. Все думали одинаково, все были правдивы и все — добры. Здесь не было ни споров, ни упрямцев и упрямства, ни клеветников, ни мятежников, ни юристов, адвокатов, докторов-ловкачей и обрезателей кошельков. Все были довольны тем, что имели, и искали свое высшее счастье в том, чтобы стать еще более совершенными для мира, в котором жили.

Здесь я встретил некоторых старых знакомых. Среди них — великого Эйлера из Петербурга[204]. У него была прекрасная обсерватория. Он по-дружески приветствовал меня и показал мне нашу Землю, которая была так мала, что я не мог отличить ее от других малых звезд, так мала, как и любая маленькая звезда, которую видишь с Земли. Его глаза настолько отличались от моих пока еще земных глаз, что он мог видеть идущих по Земле людей. Это был совершенный, полный сил человек. Он предсказал мне много великих событий в земном мире[205], коими я не хотел бы пугать своих друзей. Однако я не могу не затронуть одного из предсказаний, потому что, как мне кажется, оно вскоре сбудется: то, что воздух обложат налогом и подчинят себе. — Он мог свободно парить в пространстве. Он бы и меня охотно научил, но это было невозможно при моем весе. Когда я ему сказал, что хотел бы вернуться на Землю, он дал мне парашют собственного изобретения, с которым я мог не спеша путешествовать от планеты к планете. Мне нужно было только использовать поднимающееся и падающее давление.

Как раз в тот момент, когда я собрался им воспользоваться, мне повстречался старший лесничий X. Я бы его не признал, если бы не его собаки. Тотчас он поднял меня вверх, посадил в одну из своих жилетных петель и весьма дружелюбно заговорил со мной. Мне пришлось рассказать ему о многих своих приключениях. Иногда он от души смеялся, особенно над историей с собакой. С ним были все мои самые любимые собаки, которые, когда он опустил меня вниз, прижались ко мне, как будто почуяв своего прежнего хозяина, и радостно залаяли. Я обнимал то одну, то другую, пока они обнюхивали меня с головы до пят, и особенно собаку с обрубками ног, которую мои читатели, вероятно, еще хорошо помнят[206]. Однако Султана я не нашел. Я надеялся, что он еще жив, упав удачно, что подтвердилось в дальнейшем. Я играл со своим парашютом, не думая его применять, использовал падающее давление, и тут же без труда неожиданно улетел — не прошло и 24 часов, и я снова оказался на Марсе.

Мой парашют оказался превосходным средством передвижения. Я за всю свою жизнь еще не путешествовал так мягко, прекрасно и быстро. Это не сравнимо ни с чем, лучше экипажей, недругом которых я был всю жизнь, лучше лошадей, ранее интересовавших меня больше, чем сейчас, превосходит страусов[207], превосходит веревку из соломы[208] и т. д.

Моим читателям да и мне тоже хватило особого образа жизни, вечных ростков лука и запаха. Итак, я взял, не размышляя долго, свой парашют и прыгнул вниз. Но что это? Прыжок, который доставил меня на Луну, получился не очень удачным — к этому прибавился сильный ветер. — Парашют сломался, страх вырвал его из моих рук, и вместо того, чтобы попасть на Луну, он пролетел мимо нее и опустился на нашу Землю недалеко от Кале[209], где попал в руки воздухоплавателя Бланшара[210], который мальчиком занимался воздушными змеями и уже начал мечтать о больших воздушных путешествиях. Став постарше, он подлатал его, предпринял на нем несколько полетов, а потом приказал изготовить новый инструмент того же рода, при помощи которого он, как вы знаете, делает так много фокусов-покусов. — Однако с оригиналом исчезла и тайна поднимающегося и падающего давления. Теперь, господа, вы не будете более удивляться великим открытиям Бланшара. Вы знаете их источник. И если бы всегда удавалось напасть на след изобретений и замыслов великих ученых, то мы могли бы здесь иногда делать чертовски интересные открытия.

Вот так я, бедолага, и сидел на Луне. Каждый, без сомнения, меня пожалеет: без страуса, без парашюта, без воздушных мехов, без Иоганна. Долго быть здесь я не хотел, потому что это одна из самых неприятных земель, которые я знаю, ведь она то скручивается, как охотничий рог, то снова превращается в мешок для зерна. А людей на ней господа уже знают. Они недостойны даже горстки пороха. А для достижения моей Земли было очень мало или совсем никаких шансов.

Мне здесь бросилась в глаза одна особенность, и было это очень своевременно. На нашей Земле я никак не мог убедиться в том, что фазы Луны при ее незначительной величине могли влиять на наши моря, вызывая приливы и отливы[211]. А здесь я убедился в этом собственными глазами. Итак, нельзя сразу же отбрасывать прочь все, что, казалось бы, не имеет причины. Теперь это стало моим жизненным правилом.

С Луной нередко случается то же, что и с человеком, когда он перегрузится. Своими мощными порами она каждые 6 часов загружает в себя столько ветра, сколько нужно для ее существования и поддержания в воздухе. И вполне естественно, что этот воздух, видимо, доставляет ей ужасные колики в животе. Я как-то сам видел, как она улеглась на живот и даванула с большой силой. Когда я спросил о причине этого, то услышал, что она производит такое давление каждые шесть часов, и это давление в основном направляет против моря, вызывая этим отлив и прилив, и в зависимости от того, сильнее или слабее у нее болит, прилив бывает сильнее или слабее. — Жители очень боятся, что она как-нибудь при сильной попытке облегчиться самым жалким образом свалится в море и погибнет со всеми обитателями.

Однако другие полагали, что каждые