– Держи ее, парень! – прорычал над ухом Архип. – Ее держи и сам держись! Скоро уже! Сейчас-сейчас!

Земля, упоительно твердая, настоящая, поднырнула под колени и в кровь исцарапанные ладони, приняла в свои объятия. Упасть бы, отдышаться. Но нет времени. Времени не было уже тогда, когда Эльза ушла под воду. Но он все равно попробует…

Азы реанимации – это то, что вдалбливали в их головы в институте, это то, что отработано до автоматизма за годы практики. Сейчас он врач. Просто врач! А Эльза – просто пациентка, которую непременно нужно спасти. Он не потеряет ее. Только не ее…

– …Все! Все, парень! – Кто-то снова тащил его за шкирку, мешал делать свою работу. – Она дышит! Слышишь ты меня?! С ней все в порядке!

– Никита… – И этот голос. Сиплый, незнакомый, но все равно до боли родной. – Никита, посмотри на меня…

Посмотрел. Еще лежит на спине. Еще мертвенно-бледная в лунном свете, но живая. Совершенно точно живая!

– Никита… – И щекам больно от ее прикосновений. Нет, не от прикосновений, а из-за березовых веток. Эльза тут ни при чем. Ну, сказала бы еще что-нибудь. Ну, хоть что-нибудь про то, какой он молодец, про то, что он ее герой. Вот бы было прекрасное завершение этой чертовой ночи! Но она лишь уткнулась грязной макушкой ему в грудь и разревелась. Это хорошо, что разревелась, значит, с ней и в самом деле все в порядке, значит, легкие и верхние дыхательные пути функционируют, а с остальным они как-нибудь разберутся.

– Ну, наревелась? – послышался над ними злой голос Архипа. Эльза замерла, вцепилась в полы Никитиной куртки, затаилась. – А теперь давайте разбираться!!!

– Степка! Степка, друг мой дорогой! – Игнат кинулся к нему с радостными объятиями.

Они не виделись больше двух месяцев. Степан уходил в тайгу, подальше от всего этого, чтобы не вспоминать, чтобы не думать даже. Просидел бы и дольше, до самой весны просидел бы, если бы не Настена. Страшно было ему оставлять Настену в том доме одну. Вот и вернулся.

– Поздравляй! Поздравляй меня, чертяка! К Масленице стану папкой! Беременная моя Оксанка! Слышишь?

– Поздравляю, Игнат. – Екнуло сердце, и шкура на руке засвербела, аккурат над потайным ключом.

– А я все смотрю, что-то девочка моя какая-то смурная. То ей ананасов подавай, то рыбы соленой, а то кислых щей! А баба Праскева меня надоумила. Дурень, говорит, Оксанка твоя ребеночка ждет, оттого и капризничает! Да и пусть капризничает! Ради сына, ради наследника я любые ее капризы стерплю. Что угодно хоть с края земли достану. Да хоть моченых яблочек, хоть молодильных! Сын у меня будет, Степка! Сыночек!

Радовался друг, строил планы на будущее. Прикидывал, как станет сына учить сначала детским всяким забавам, потом охоте, а потом и в дело введет, поделится сокровенными секретами, расскажет, как жилы золотые искать, как деньги из воздуха делать. Друг радовался, а у Степана на душе была тьма. Какого ребенка Оксана носит под сердцем? Чей это на самом деле ребенок? Может, вот прямо сейчас рассказать, что видел?

И что будет? Даже если Игнат вдруг ему поверит, что в порыве ревности сотворит с Оксаной и младенчиком? А они разве виноваты? Нет, не они виноваты! Только один человек за все в ответе. Или, скорее сказать, не человек. Нелюдь!

Вот и терзался Степан от того, что знал. И сон, и аппетит потерял, но для себя твердо решил, что за Игнатовой женой станет присматривать, чтобы никто не причинил ей вреда. Оттого в Горяевском сделался частым гостем, временами и ночевать оставался в парковом домике. Только не спал, а нес ночную вахту, обходил дом, присматривался, прислушивался. В переплетениях невидимых для других людей нитей пытался увидеть след Врана. Вран снова куда-то исчез, ушел с первыми заморозками вместе со своей чертовой птицей. Башню свою оставил открытой, как приглашение. Да только никто туда по доброй воле не сунется. Степан не сунется точно, потому что видит гнилые паучьи сети и раскиданные под ногами силки. Попади в такой силок ногой или сунься в паутину лицом – и все, поминай как звали. Помрешь медленной и мучительной смертью, истаешь как летний туман, всю свою силу отдав тому, кто силки расставил.

Оксанина беременность протекала тяжко. Хоть сам Степан ничего в этом не понимал, но догадывался, что не так, совсем не так должна выглядеть и чувствовать себя беременная женщина. Оно, конечно, всякое бывает. И капризы, и слезы без причины, и то, как расплывается, дурнеет фигура – все это обычное дело. Да вот беда – у Оксаны все это было каким-то не таким, не обычным. Она серела лицом, на котором только и остались что вылинявшие, как августовское небо, глаза. И фигура ее менялась, только не так, не по-людски. Рос лишь живот, а остальное же тело худело. Натягивалась на тонких косточках пергаментная кожа, по рукам змеились, готовые эту кожу прорвать, синие жилы. И характер, характер сделался сквернее некуда. Наверное, от того, что тяжело ей было, бедняжке, вынашивать это дитя. Такое дитя…

Игнат видел перемены, что происходили с его любимой женой, видел и перемен этих пугался. Теперь в усадьбе неотлучно находились сразу два врача, и едва ли не каждую неделю приезжали новые светила со всего мира. Пилюли, микстуры, притирки, кровопускание – ничего не помогало. Казалось, что Оксана готовится не родить ребеночка, а умереть. Из дому она больше не выходила, оставалась в своей комнате, за плотно занавешенными портьерами, словно кожа ее теперь была такой тонкой, что даже солнечный свет причинял ей боль. К себе она пускала только Игната, Настену и бабу Праскеву, а бесполезных врачей гнала прочь слабыми, едва слышными уже криками.

А на Горяевское давно уже обрушилась зима, такая лютая и такая снежная, что за одну только ночь все дорожки и аллеи заметало напрочь. И купол над зимним садом приходилось чистить каждый день, чтобы не проломился под тяжестью снега. Чтобы отвлечься и от тяжких дум, и от того, что творилось в доме, Степан расчищал дорожки. Махал лопатой с остервенением, до заливающего глаза соленого пота.

– Спасать девку надобно, – послышался за спиной скрипучий голос. Баба Праскева подошла незаметно и сейчас требовательно смотрела на Степана снизу вверх. – Заморят ее эти… – Она поморщилась, но он и так понял, что речь о медицинских светилах.

– Как спасать? – спросил он, втыкая лопату в снежный наст.

– Поможешь? – баба Праскева приблизилась вплотную, зашептала: – Игнатка с этим золотом своим да со злыднем тем дурак дураком стал. Ничего вокруг себя не видит, на деньги одни только надеется. А деньгами Оксанку не спасти. Он сегодня на станцию поедет, собственнолично встречать еще какого-то… – Она снова поморщилась. – Вот за это время мы должны управиться. Поможешь?

– Помогу. – И даже спрашивать не стал, как будут управляться. Все равно что-то делать нужно, пока не поздно. Мелькнула шальная мысль рассказать бабе Праскеве правду, да передумал. Не время и не место.