там мысль о пакетиках... Но да ладно, как созреет идея, так я вам немедля представлю.

Пушкин опустошил предложенную тарелку и с сожалением на неё посмотрел.

— Вина, барин?

— Не откажусь. Запить бы и впрямь надо.

Степан сходил в соседнюю комнату и принёс поднос с тремя бутылками вина, разного, на выбор.

— Красиво живёшь, Стёпа.

— Так вашей милостью, барин.

— Квартира-то как, устраивает? — не удержал шпильки поэт.

— Более чем, барин. Мне столько комнат и не нужно, одной бы хватило. Но, вы только не смейтесь, статус требует. Крепостной, не крепостной, а деньгам должен соответствовать.

— Это верно, — грустно улыбнулся Пушкин, — статус... я вот камер-юнкер теперь. Знаешь?

— Слыхал, Александр Сергеевич. И что с того?

— Да ничего. Пятый ранг! Его высокородие теперь. Иногда. Но звания дворцовых — всё, что ниже четвёртого — для детей.

— Как — детей? — не понял Степан.

— Для юнцов.

— Аааа...

— Такое вот «аааа», Стёпа. Вроде и наградили, а вроде как понизили. Но ничего, нам ли быть в печали? Ты, верно, ещё что придумал?

— Придумал, барин.

— Давай. Слушаю.

— Да всё о журнале том думаю, барин. Как же завлечь покупателя?

— Читателя, — поправил Пушкин.

— Нет-нет, я не ошибся, ваше высокородие, то вы читателя завлекаете, а я — покупателя, — и довольный собой мужик хитро заулыбался.

Радоваться было с чего. Положа руку на сердце, Степан всё же волновался по поводу разговора с барином, ведь проступок его, иначе не назовёшь, тянул на ссылку в Сибирь самое малое. Нет, он верил, что обойдётся, можно сказать — был уверен, но червячок сомнений присутствовал. Слишком лихо он повёл дело в последние месяцы. Но ведь и удавалось почти всё! Сейчас же он уверился в правильности выбора тактики, отчего испытал облегчение и радость. «Куй железо, пока горячо!» — подумал Степан и продолжил:

— Есть и другие задумки. С рисунками. Для журнала. Или отдельного журнала — здесь сам не понял ещё, ваш совет нужен.

— Неплохо, — заметил Пушкин, — мы плавно подошли к тому, что журнал уже не один и ты совета спрашиваешь. Ну-ну.

— Да что вы, Александр Сергеевич, я ведь о людях думаю. Не о себе. Как приучить, как завлечь. Заинтересовать. Вот и роятся идеи, словно пчёлы. Смотрите, как вам мысль нарисовать историю?

— Историю?

— Не ту историю, что у государств, а приключение какое-нибудь. И не с людьми, а сказку с животными? Про волка и зайца, например.

— Твоя мысль для меня слишком сложна, признаюсь.

— Не насмехайтесь, барин, дело говорю. Сделать их не как зверей, а будто люди они. И рисовать короткие истории, как из жизни. Но с общим сюжетом, словно волк всё догоняет зайца, съесть желает, а тот убегает и не даётся серому.

— Хмм.

— Понимаю, звучит странно. Но я нарисую, то есть найду того, кто нарисует, а вы уж поглядите и скажете, глупая затея или как. Но верю — идея отличная. И народу понравится. Очень.

— А знаешь, Стёпа, — заявил вдруг Пушкин, — вот смотрю на твои идеи и одно общее вижу. Очень они у тебя простые. Такие, что любой догадаться может. Ничего сложного. Однако же догадался не любой, а ты. Как это?

— Ну уж и любой, Александр Сергеевич, — Степан сделал вид, будто обижается. В действительности похвала была ему очень приятна. — Не любой. Вы вот верно отметили, что просто всё. Но ведь в том и сложность, чтобы простое делать. Сложное любой дурак придумает, а попробует простое — обмишулится.

— Пожалуй, ты и прав, — Пушкин вновь впал в задумчивость. — Но всё же я с трудом представляю, как буду патентовать ту же скрепку. Как-то это несолидно. Вот, мол, я, аж камер-юнкер, проволоку гнул на досуге, сделал загогулину, патентуйте.

— Здесь всё опять о том же, барин, — терпеливо вернулся к разъяснениям Степан, — дело в подаче. Что есть скрепка? Проволоки маленький кусочек, верно. Но ещё это и слово. Скрепка. Скреплять. Скрепа. А это уже... скрепы. Здесь и в третьем отделении одобрят, не то что патентный ценз! Кто там главный, Бенкендорф? Вот пусть он и оценит. Заодно и купит.

Пушкин рассмеялся.

— Умеешь убеждать, чёрт языкастый. Но знаешь, друг мой Стёпа, слушаю тебя, слушаю, и мысль о вольной для тебя мне всё покоя не даёт.

— Что так, барин?

— Да то, что не должен человек с таким умом и живостью в холопах ходить. Всё-таки дам я тебе вольную. И денег не возьму. Если, конечно, не докажешь, что без выкупа в сто тысяч, или сколько там станешь предлагать, «подача» неправильная будет.

— Нет, барин, увольте. Зачем мне вольная?

— Ну как зачем? А скрепки продавать Пушкин будет? Откроешь дело, я, может, войду на паях, отчего нет? Не верю я, что деньги не нужны. Так не бывает.

— Да мне так попросту удобнее, Александр Сергеевич, я ведь говорил.

— Говорил, помню. Но так не очень удобно мне, видишь ли. А потому получишь вольную.

— Да не нужна мне никакая вольная!

— А вольные грамоты, Степан, сын Афанасиевич, да будет вам известно, выдаются вне зависимости от желания лица, на волю отпускаемого. Таков закон.

— А может вольный тогда обратно записаться? Нет, это идиотизм, конечно, но чисто теоретически?

— А давай пари?

— Пари? Какое, барин?

— На волю твою побьёмся. Скажи мне стих. Любой. Такой, чтобы я его не знал. Сможешь — твоя взяла, не дам. Не сможешь, тогда не взыщи — лети, птичка вольная. Как тебе такое? — и Пушкин, налив себе ещё вина, приготовился слушать.

— Ну это как-то странно, — на лице мужика читалась нерешительность. — Условие. Я могу, но... это нечестно.

— Тогда вольная, Стёпа?

— Ночь. Улица. Фонарь. Аптека... — Степан прочёл пришедшее на ум короткое стихотворение Блока.

— Твои стихи? — как-то очень серьёзно спросил Пушкин.

— Нет, Александр Сергеевич, не мои. Другого человека. Я их слышал. Кого, то есть чьё стихотворение — сказать не могу. Но оно вас устраивает?

— К сожалению, да. Более чем.

— Так значит, никакой вольной? — улыбнулся Степан.

— Оно прекрасно. Оно... это шедевр, сын Афанасиевич, а я знаю, что говорю. Да, похоже, вольную тебе я не выпишу. Нет в ней твоей